Палмер посмотрел на своих задумавшихся слушателей, на морские воды, бурлящие там, где когда-то был остров Погибель.
— Он проснулся.
* * *
Должно быть, в человеческом сердце есть что-то, возможно, какая-нибудь естественная жидкость, которая сдерживает печаль, даже если ее требуют самые тяжкие обстоятельства. Видимо, поэтому Дэшвуды все еще пребывали в том же благостном расположении духа, какое царило на Погибели перед пробуждением Левиафана, несмотря даже на то, что не верить рассказу мистера Палмера у них не было причин. Миссис Дэшвуд не могла уснуть от счастья (и не в последнюю очередь оттого, что спать ей приходилось на койке Одноглазого Питера, который любезно ее уступил) и не знала, как получше обласкать Эдварда или похвалить Элинор, как возблагодарить небо за его избавление, не ранив, однако, при этом его чувств, как дать им возможность побыть наедине и в то же время налюбоваться на них и насладиться их обществом.
Марианна могла выразить свое счастье лишь слезами. Невольные сравнения порождали сожаление, и ее радость, не менее искренняя, чем любовь к сестре, не располагала ни к шумной веселости, ни к разговорам.
— Арр, — только и говорила она, вторя окружавшим ее пиратам. — Арр.
Но что же Элинор, что чувствовала она, сидя на корме «Ржавого гвоздя» и вглядываясь в горизонт, туда, где когда-то был ее дом? С того самого мгновения, как она узнала, что Люси вышла за другого, что Эдвард свободен, и до тех пор, как очутилась в океане и ей пришлось плыть что было сил, лишь бы не пойти чудовищу на закуску, она пережила бурю разнообразных настроений, и не хватало среди них только спокойствия.
Но едва она осознала, что последнее сомнение, последняя забота рассеялись, едва сравнила свое теперешнее положение с тем, каким оно было совсем недавно, и убедилась, что Эдвард, не потеряв лица, освободился от уз предыдущей помолвки и немедленно воспользовался своей свободой, чтобы просить ее руки и признаться в любви, такой нежной и верной, какой она ее и представляла, а затем помог ей бежать от древнего чудовища в буквальном смысле размером с остров, как на нее нахлынуло счастье столь огромное, столь всеобъемлющее, что потребовалось несколько часов, чтобы унять нервы и хоть как-то успокоить свое сердце.
На борту «Ржавого гвоздя» они прогостили неделю, решая, куда податься дальше, что как нельзя лучше устраивало Элинор, потому что сколько бы дел ни торопило Эдварда, провести вместе меньше недели было просто невозможно, тем более и этого времени не хватило бы, чтобы обсудить прошедшее, настоящее и будущее. Ведь хотя нескольких часов непрерывной беседы довольно, чтобы исчерпать все темы, какие могут интересовать двух разумных людей, с влюбленными все иначе. Ни одно дело между ними не решено, ни одна тема не закрыта, пока они не проговорили ее по меньшей мере раз двадцать. Элинор с Эдвардом обсудили всех пиратов, находившихся в их окружении, они смотрели, как за бортом резвится стайка карпозубиков, они гадали, как долго Тварь пребывала в покое, где теперь она снова преклонит свою огромную голову и на какой срок, а стоило этим предметам исчерпать себя, они принимались за них снова.
Вскоре полковник Брендон ловко поравнялся со шхуной и попросил разрешения подняться на борт, каковое ему немедленно было дано. Эдвард его приезду чрезвычайно обрадовался, поскольку не только хотел познакомиться с ним получше, но и давно искал случая объяснить полковнику, что должность смотрителя маяка в Делафорде ему более не претит.
— Сейчас он, наверное, думает, — сказал Эдвард, — что я никогда не прощу его за это, так неблагодарно я принял его предложение.
Теперь он удивлялся, что так и не удосужился туда съездить. Но прежде он столь мало интересовался Делафордом, что не имел об озере, о деревне и угрожающих ей чудовищах иных сведений, кроме почерпнутых от Элинор. Ей-то полковник рассказал все в подробностях, а она так внимательно его выслушала, что была в курсе всех делафордских дел.
Нерешенным между ними оставался лишь один вопрос, одну-единственную трудность еще предстояло одолеть. Их свели взаимная приязнь и одобрение общих друзей, они знали друг друга достаточно хорошо, чтобы не сомневаться в том, что их ждет счастье, не хватало лишь средств, на которые они могли бы жить. У Эдварда было две тысячи, у Элинор — одна, и больше, кроме делафордского маяка, они ничем не располагали, и миссис Дэшвуд ничего им выделить не могла. А голову оба потеряли не настолько, чтобы думать, будто трехсот пятидесяти фунтов в год хватит для комфортной жизни. Эдвард, впрочем, не совсем оставил надежду на перемену в отношениях с матерью, которая, как он рассчитывал, выделит им недостающую сумму.
Что до полковника Брендона, большую часть суток он плыл бок о бок с кораблем, а на борт поднимался только поутру, достаточно рано, чтобы нарушить первый утренний тет-а-тет влюбленных.
Три недели, проведенные в Делафорде, где — особенно по вечерам — ему было нечем заниматься, кроме как высчитывать разницу между тридцатью шестью и семнадцатью, привели его на «Ржавый гвоздь» в таком настроении, для исправления которого потребовались все перемены к лучшему во внешности Марианны, вся ее приветливость и все поощрения ее матери.
Нет нужды говорить, что джентльмены тем больше укреплялись в добром мнении друг о друге, чем лучше друг друга узнавали, — да иначе и быть не могло. Несомненно, хватило бы и сходства в твердых убеждениях, здравом смысле, склонностях и взглядах, чтобы их взаимная симпатия крепла и без дополнительных причин, но влюбленность в двух сестер, к тому же настолько привязанных друг к другу, стала причиной дружбы внезапной и неизбежной, которая в других обстоятельствах зародилась бы лишь под влиянием времени. Эдвард не судил полковника по причудливому виду, поскольку считал оный лишь внешним недугом, подобным его собственному внутреннему, его застенчивости. Некоторые, рассуждал он, отмечены изнутри, некоторые — снаружи.
Вскоре пришло письмо, которое, приди оно несколько дней назад, привело бы Элинор в состояние неописуемого восторга, но припозднилось и теперь не вызвало даже особой радости. Мистер Дэшвуд сообщал печальные известия. Миссис Феррарс — несчастнейшая из женщин, чувствительная бедняжка Фанни совсем не в себе, а он непрестанно удивляется и благодарит Бога, что после такого удара обе остались живы. Роберта съели в первую брачную ночь. Когда наутро они прибыли навестить молодоженов, то Роберта не нашли вообще, обнаружили лишь кучку костей, каждая расколота надвое и полностью очищена от своего содержимого. Прямо на этой жуткой куче с безумным смехом сидела Люси, сытая и довольная; глаза ее светились животной радостью, а кожа снова приобрела свой исконный отвратительный цвет — сине-зеленый.
Невзирая ни на что, миссис Феррарс не смогла простить Роберту его проступок и гадала лишь, кого осуждать больше: сына, женившегося на женщине без приданого, или ту, которая его съела. Обоих было наказано при миссис Феррарс больше не поминать, и даже если когда-нибудь она смягчится и простит сына, то нипочем не признает его жену вдовой, что всех более чем устраивает, ведь на следующий день Люси вернулась в свою пещеру где-то в глубине океана.