– Так, всё! – остановила я его, вскинув руку. – Эту версию не рассматриваем, она бесперспективна. Это тупик. Даже если это действительно так, Прохора уже нет в живых. Мне больше нравится версия с выкупом, тогда у мальчишки есть шанс выпутаться без особого вреда для здоровья.
– Тебе видней, – сказал охранник. – Ты детективы пишешь.
– С хорошим финалом, – подмигнула я. – Ты можешь представить, чтобы хоть одного героя моих книг разобрали на органы?
– Ну… если это второстепенный герой, которого не жалко разобрать на запчасти, то очень даже могу представить! – справедливо заметил Арно.
– Прохор – главный герой! – я решительно встала, подошла к лавочке и оделась. – Хоть я и отрицаю, что беру сюжеты из жизни, только где их ещё брать?! Где? На другой планете?
Я вдруг заметила вдалеке двухцветную старую «Волгу», которая ни возрастом, ни дизайном, ни своим советским происхождением не вписывалась в обстановку этого богатого дома.
– Это что за раритет? – кивнула я на машину.
– Памятник блондинкам, – улыбнулся Арно. – Глеб купил эту машину себе, но Прохор утопил её в бассейне на уроке вождения как настоящая блондинка!
– Нет, ну точно, Прохор – главный герой! – захохотала я. – Такой воскреснет даже из пепла!
Арно подошёл ко мне и преданно заглянул в глаза.
– Я бы тоже хотел быть главным героем твоего романа, – расплылся он в широкой улыбке. – Которого никак нельзя умертвить!
– Будешь, – похлопала я его по плечу. – Скажи, в доме есть прислуга?
– Тётя Маша, кухарка.
– А горничные? Такой большой дом, и без горничных?!
– Горничные только приходящие. Две девушки приходят с утра, убирают, поливают цветы и уходят. Ирма Андреевна очень не любит посторонних людей в доме.
Я опять ударила его по плечу, взяла сумку и пошла в дом, решив во что бы то ни стало поговорить с тётей Машей.
Иногда прислуга знает о хозяевах то, чего хозяева не знают о себе сами.
Кухарка, как ни странно, нашлась на кухне.
Она резала лук и рыдала, будто только что отправила в армию любимого сына.
– Здравствуйте, – вежливо поздоровалась я с благообразной тётушкой в фартуке.
– И тебе не болеть, – кивнула тётя Маша, тыльной стороной руки утирая слёзы. Она вполне подходила под возраст, внешность и профессию моих читательниц, но экстаза при моём появлении почему-то не испытала.
– Меня зовут Элла! – Я присела возле стола, не дожидаясь её приглашения.
– И чё?! – всхлипнула тётя Маша. – Обед в пятнадцать ноль-ноль, раньше и не рассчитывай!
– Да я вообще мало ем, – я выхватила из-под ножа кусок лука и съела его, не поморщившись.
– Наглая ты какая-то, – вроде как удивилась кухарка, прекратив шинковать лук и вытерев руки полотенцем. – Ты кто?
– Новая кухарка, – ляпнула я.
– Батюшки! – всплеснула тётя Маша руками и… вдруг вылила за окно кипевший в кастрюле борщ.
– Блин… – растерялась я, глядя, как кухарка нервно снимает фартук. – Вообще-то, я пошутила.
– Сама вари! – теперь уже настоящими слезами залилась тётя Маша. – А я в деревне корову заведу! Молоком торговать буду! Что, Ирма захотела по-японски питаться?! Ишь, какую тощую повариху нашла! Это ты на креветках под два метра вымахала?! – Она швырнула в меня полотенце.
– Я пошутила! – вскочила я. – Извините, шуточки у меня такие… идиотские…
– У меня тоже шуточки идиотские! – Тётя Маша вдруг схватила высокую стойку со специями и шваркнула её об пол. Склянки разбились, в воздухе зависли перец, корица, молотый имбирь и ещё какая-то дрянь, от которой засвербило в носу, и потекли слёзы. Я начала чихать. Так сильно я никогда не чихала – казалось, что земля свернула с орбиты, мир перевернулся, потолок стал полом, а пол потолком.
– Вот и готовь теперь, как хочешь! А я в деревню, молоком торговать! – заорала кухарка и сделала решительный шаг, очевидно, в сторону деревни.
– Стойте! – схватила я её за руку. – Я не повариха! Я писательница!
– А в поварихи зачем пошла? – уставилась на меня тётя Маша.
– Да пошутила я!
– А смысл?
– Я всегда без смысла шучу.
– Батюшки, – оглядела разгром кухарка. – Сколько добра угробила!
Она тоже начала чихать, и я её поддержала. Мы чихали минут пятнадцать, пока перец, корица и другие специи не осели на пол. Тётя Маша полила их водой из чайника, чтобы они не порхали больше от малейшего колебания воздуха.
– Первый раз такую дуру вижу, – покачала головой кухарка.
– Это вы про себя?
– Про тебя, болезная! Теперь обеда даже в семнадцать ноль-ноль не будет, и не рассчитывай!
– Я не рассчитываю. Я детектив, хотела задать вам пару вопросов.
– Опять шутишь? – Тётя Маша уселась на стул. – Учти, я в деревню уеду, будешь тут одна шутить, без соли и перца.
– Фу-у… – Я так переутомилась от последствий своей дурацкой шутки, что действительно захотела есть. – Я детектив, – повторила я, достав из сумки волшебную тысячу. – Хотела бы задать вам пару вопросов.
– Задавай, коли не шутишь, – вдруг легко согласилась кухарка, схватив деньги. – У меня на корову всё равно ни сил, ни средств, ни подходящей деревни, – вздохнула она.
– Что вы думаете об отношениях Ирмы и Никаса? Она ведь намного старше мужа!
– Ничего не думаю. Моё дело кормить, а не думать.
– Неужели вы кормите хозяев, не замечая, как они друг к другу относятся? На вас это не похоже.
– Да господи! Странно они друг к другу относятся! Как я к коровам. Вроде и хочется завести, да негде.
– Не поняла связи…
– А чего понимать?! Никас для Ирмы – корова, для которой нет стойла. По первости она к бизнесу его приучить пробовала, но он же тупой, Никас!
– Что-то я этого не заметила.
– Знаешь, кем он был до того, как Ирма его подобрала? Стриптизёром! Голой жопой на сцене крутил. А она его – в бизнес, да сразу начальником отдела! Он ей пару объектов запорол, так она его в секретари перевела. А какой из такого разгильдяя секретарь?! В общем, дома он засел, как украшение интерьера. Тьфу, срам! Ирма побаловалась красивой игрушкой, налюбовалась и… по-моему, охладела. Всю свою любовь на Прохора переключила.
– И что же, Никас, такой молодой и красивый, сутками сидит дома и ничего не делает?
– Нет, почему же не делает? Купается, загорает, мышцы на тренажёрах качает, боевики свои поганые смотрит, на яхте по морю шастает. А из дома выезжает только с Прохором в дельфинарий.
– В дельфинарий? – удивилась я. – Прохор же, вроде, всего боится?