— Хотите что-то попросить? — поинтересовался Генрих странным тоном.
— Яблоко, — хмуро ответила Наташа.
— А что-нибудь посущественней? Может быть, попросите жареную курицу? — не отставал эконом. — С оливками и морковным салатом?
— А у вас есть?
Генрих пошевелил усами, подошел к двери и захлопнул ее ногой.
— Андрей Алексеич, — шепотом объяснил он, — велел давать вам только то, что вы попросите.
Сказал, что надо исправлять ваш несносный характер.
— Так и сказал?
— Слово в слово.
«Ах, негодяй! — усмехнулась про себя Наташа. — Мелкая мужская месть. Он не может мной управлять и не хочет с этим смириться».
Было около полуночи, когда она наконец собралась ложиться спать. Подошла к окну, чтобы поплотнее задернуть шторы — а то вдруг Бубрик и ее решит сфотографировать? Под кустом шиповника она увидела целующихся Марину и Валеру.
«Самое место, — подумала Наташа. — У папы под окном». И тут же ее пронзила мысль: комната мальчишки пуста! Он теперь бог знает, когда в нее возвратится, может, только под утро. Самое время узнать, что у него под подушкой. Вряд ли он сообразил, что она видела и все поняла.
Одернув ночную рубашечку с подругиного плеча, Наташа высунулась в коридор и, никого не заметив, совершила короткую перебежку до соседней двери. В комнате Козлова горел свет, постель была разобрана и смята, на тумбочке обложкой кверху лежала книга. Вероятно, он уже улегся и читал, когда Марина вызвала его на улицу. Наташа сунула руку под подушку и нащупала нечто. Вытащила, взглянула и от разочарования села на постель. Чертовы влюбленные! От них одна только головная боль.
Под подушкой обнаружилась фотография Марины. Вот зачем Козлов пробирался в Наташину комнату! Целая стена в этой комнате была увешана фотографиями семьи Покровских. Вероятно, прежде его уже оставляли здесь ночевать и, возможно, даже в той самой комнате, которая теперь досталась ей, Наташе. В тот раз он ничего не стырил — наверное, любовался снимками со своего спального места.
А в этот раз любоваться оказалось нечем, и он решил умыкнуть хотя бы одну фотокарточку любимой девушки. Хотя это и странно…
Наташа недодумала свою мысль до конца, повертела трофей в руках и тут увидела паука, который подползал к ее ступне. Повинуясь инстинкту, она подобрала под себя ноги и тут… В комнату вошел Покровский.
— Что это, черт побери, вы тут делаете?! — зловещим голосом спросил он, и желваки заходили на его скулах туда-сюда, словно поршни.
— Ничего особенного, — пожала плечами Наташа, прекрасно представляя, как она выглядит со стороны. — У меня… У меня туалетная бумага закончилась. Вот, зашла попросить по-соседски.
— А почему вы не зашли к Генриху? — клокоча от ярости, поинтересовался Покровский.
— К Генриху неудобно. Он за целый день устает, а я ему буду мешать спать. А мальчишка — тот ничего, выспится!
— Вы врете, — заявил Покровский.
— Можете пойти и посмотреть — туалетной бумаги у меня нет. И вообще — с какой стати вы инспектируете комнаты по ночам?
— Мне показалось, что хлопнула входная дверь, хотя сегодня я запер ее на ключ.
— Ее наверняка открыла ваша дочь — она пошла прогуляться.
— Я вышел в холл и тут увидел, как вы тайком пробрались в козловскую комнату.
— Если вы заметили, в козловской комнате нет Козлова.
— И вы влезли в его кровать, чтобы его дождаться.
Покровский развернулся и вышел. Наташа немедленно слезла с постели, вернула фотографию на место и высунулась в окно, чтобы убедиться, что путь к отступлению все еще свободен. Влюбленные покинули свой пост и отправились в беседку — там, вдали, белела Маринина кофточка.
Не успела она выйти в коридор, как Покровский выскочил из комнаты Генриха ей навстречу.
В руках у него была большая упаковка туалетной бумаги — в два ряда. Он шагнул к Наташе и молча сунул ей свой трофей. И побежал вниз по лестнице в темноту.
— Мерси, — буркнула она ему вслед, плотно прижала бумагу к себе и, протопав еще несколько шагов, вошла в свою комнату.
Она не успела сообразить, почему сейчас здесь так темно — ведь лампа оставалась включенной.
Сделала только один шаг внутрь, и тут кто-то обхватил ее сзади за горло. Блеснуло лезвие, и нож вонзился в рулон туалетной бумаги. В тот же миг Наташа так заорала, что у птичек, живших под крышей дома, сделался сердечный приступ.
Покровский ворвался в ее комнату, словно торнадо. Включил свет и увидел Наташу, которая вертелась вокруг своей оси, согнувшись пополам.
— Вы что?! — закричал он. — Вы умираете?!
— Папа, папа! — позвала с улицы Марина. — Он побежал туда!
Покровский высунулся в окно и услышал, как где-то поблизости заревел мотоцикл. Сначала взвыл мотор, затем звук его стал стремительно удаляться. Запыхавшиеся Марина с Валерой подняли головы и начали объяснять с крыльца:
— Мы сидели в беседке, болтали… И тут раздался крик. И этот человек выскочил на карниз, потом схватился за плющ и в один миг оказался на земле. Он был весь черный.
— Негр, что ли?
— Мы не разглядели, — развел руками Валера.
В комнате Марины в этот момент появился Генрих в длинном халате и шлепанцах. Усы у него стояли торчком, словно он собирался на войну и лихо закрутил кончики. В руках в качестве оружия эконом держал керамическую вазу.
— Вы можете объяснить, что случилось? — спросил Покровский так сердито, словно это Наташа на кого-то напала.
Несмотря на пережитое потрясение, мозг ее четко заработал. Если она сейчас распустит язык и все расскажет ему о собственных неприятностях, он запросто прогонит ее вон. Мало ему своих преступников, тут еще посторонние навязались? Нет, ни за что она ему не признается в том, что произошло.
— Чего хотел этот человек? — продолжал допытываться Покровский. — Он вас напугал?
Дурацкий вопрос! Еще бы он ее не напугал! Он напугал ее до смерти.
— Он, — сказала Наташа, пытаясь перевести дух. — Он меня… Того… Домогался.
— Что-о?! — завопил разъяренный Покровский. — Во всем поселке не нашлось другой женщины, чтобы ее домогаться?! Вы одна такая несравненная, что необходимо было лезть ночью в окно второго этажа?!
Она решила, что он сейчас затопает ногами и начнет расшвыривать предметы, поэтому втянула голову в плечи.
— И как вы успели понять, что он вас домогался?! Прошло всего две секунды, как вы в комнату вошли!
— Андрей Алексеич, — удивился Генрих. — Чего ты на нее орешь-то?