Он слабо улыбнулся.
– Наверное, как и у вас. Только у вас покрепче… Но всем нам гадко и тяжело, Володенька. Я таскал книги сколько мог, но и моя квартира не резиновая. Да и старые куда девать?.. Не выбрасывать же…
Я подумал, а почему бы не выбросить старье, там у него хватает и дряни, скопившейся чуть ли не со сталинских времен, но смолчал: для книжника избавиться хоть от одной книги – сердечная боль. А если не просто кому-то подарить или поменяться, а взять и выбросить – это вообще немыслимо. Даже ради лучшей. Здесь разум и чувства схлестнулись, разум говорит: выбери в Некрасовке самое ценное и размести у себя на полках, а свое выброси, однако чувства не желают ничего слушать, вопят в ужасе: но как, как можно выбрасывать книги? Рука не поднимется!
Вот так и зарождается мнение, мелькнула невеселая мысль, что старшее поколение – лучше, а новое – живучее.
– Да, – сказал я, – да… Очень болезненно. Заходите, попьем чайку, у меня хороший тортик… Авось, полегчает.
Он бледно улыбнулся:
– Спасибо, Володенька.
Еще бы не болезненно, сказал я себе, прерывая связь. А что проходило безболезненно? Огораживание, изобретение конвейера?.. Даже извозчики, оставшиеся без работы, и то нападали на автомобили, ломали, уродовали, луддиты чертовы… Все болезни роста, увы, болезненны. Наверное, и молоденькой слабой бабочке, что выдирается из кокона, очень больно. А толстые сытые гусеницы, ползающие рядом, выглядят такими сильными, уверенными, всегдашними.
Огромные самосвалы, груженные доверху, с трудом заезжали на гору и медленно начинали приподнимать кузовы. Задний борт оттопыривался, содержимое вываливалось, рассыпалось низкой горкой, а рядом задирал кузов второй самосвал, дальше – третий, четвертый, пятый, и так дальше-дальше, длинный ряд самосвалов, что как квадратные коробочки, поставленные в ряд над кручей, уменьшаются от гигантских машин до размеров спичечного коробка.
Огромный карьер, из которого несколько лет экскаваторы черпали песок, а «МАЗы» вывозили, медленно заполнялся. Ежедневно около ста машин сбрасывали бумажные книги. Помню, в первые недели здесь уже бродили полусумасшедшие книжники, вылавливали особо редкие или ценные экземпляры, уносили в рюкзаках. Потом постепенно их становилось все меньше, меньше, приходили только самые упорные, уже не столько уносили, видать, некуда, сколько перебирали, перекладывали, иногда составляли в кучки, а потом, махнув рукой, уходили, стараясь не смотреть на брошенных, словно преданных друзей.
За несколько месяцев котлован заполнился наполовину. И хотя сбрасывали в основном только с одной стороны, но книги под собственной тяжестью расползлись, как все та же свежепойманная рыба, что сыплется из поднятого невода, по всему карьеру, постепенно заполняя чашу, поднимаясь к краям.
Томберг, как он сам рассказывал, дважды ездил туда на электричке, в последний раз его привезли на санитарной машине, долго отпаивали сердечными каплями, даже сделали укол. Я принес тогда кофе, но медсестра собственноручно вылила в раковину, пригрозила, что если у пациента сердце остановится, то виноват буду я. Я заверил, что ничего такого не хочу, пусть она командует, а я побуду у нее на побегушках, как мальчик на кухне. Что скажет, то я и сделаю, только бы Томбергу стало лучше.
Ему стало лучше уже через десять минут после укола, а через пятнадцать медсестра отбыла на «Скорой». Я натужно веселым голосом рассказывал анекдоты, сам расспрашивал о молодости Томберга, все старики почему-то на это ловятся, странно уверенные, будто другим это интересно, однако Томберг был в такой депрессии, что даже не ожил, не стал вспоминать про босоногое детство и шершавые ладони отца, про трудности и великие свершения тех лет.
– Володенька, – сказал он шепотом, – но куда мир идет? Ведь без книг – варварство!
– Книги не уходят, – сказал я натужно бодро. – Наоборот, раньше книги были редкостью, сокровищами, достоянием, ценностью… зато теперь?
Я чувствовал, что говорю фальшиво, не это надо говорить старому писателю, реликту уходящего мира, его уже не переделать, не перевербовать, для того природа и придумала мудро смену поколений, чтобы старое не тормозило прогресс, ибо старое тормозит всегда, не в силах принять новое, а так – просто уходит, и новое побеждает уже не столько из-за избытка силы, а потому что препятствие истаивает, исчезает…
– А что теперь? – спросил он угасшим голосом.
– У каждого в квартире все библиотеки мира! – заверил я тем же натужно бодрым голосом. – И все картины. Помните, мы все собирали книги по искусству, альбомы? Как сказки звучали незнакомые фамилии Дега, Пикассо, Матисс… А теперь любую картину спокойно проектируешь на стену, любуешься! Это не крохотный альбом, изображение на стене трудно отличить от оригинала!
– Но это же профанация…
– Почему? – возразил я, перевел дыхание и постарался сделать голос не таким пафосным, победным, это же не противник, которого надо перевербовать, а Томберг, мой замечательный сосед, интеллигентнейший и чуткий человек. – Помните, мы рассматривали плохонькие репродукции на скверной бумаге и были счастливы? Но тогда это была вершина технической мысли: это же надо вот так передать краски и атмосферу картин, блин! Сейчас же все намного лучше, ярче, ближе! Техника служит вам, Петр Янович! Вы хотели картины видеть не в сильно уменьшенной копии, а как можно ближе к оригиналу?.. так вот оно, берите, любуйтесь, наслаждайтесь! Вас смущает, что не надо выстаивать ночами, отмечаясь в списке, сдавать макулатуру за право получить талончик на приобретение альбома?.. И что купите не один альбом, а за ту же смешную цену – все-все картины мира и даже наброски к ним всех-всех художников планеты, начиная с наскальных рисунков?.. Это наш мир, Петр Янович! Это мир творчества, мир писателей! Мир для писателей. Техника слышит наши требования и тут же выполняет. Она не порабощает нас, а служит нам честно и верно. А мы ее ругаем больше всего за то, что чересчур усердна. И наши требования выполняет очень уж… откровенно.
Он невесело улыбнулся.
– Знаете, Володенька… боюсь, вы сказали, сами того не подозревая, может быть… самое опасное, что может сделать техника… Выполняет все наши требования! А наши требования чаще всего… гм… не всегда достойны уважения…
– А это уже наши проколы! Техника ли виновата?
– За такой служанкой не поспеваешь. Мне уже лучше, Володенька. Мне стыдно, что вы тут возле меня сидите, а вы, наверное, что-то пишите сейчас?
Я отмахнулся.
– Да так. Все материалы собираю, заготовочки строгаю на будущее.
Он криво усмехнулся.
– Значит, на большое замахнулись.
Я насторожился.
– Почему?
– Когда пишут проходную вещь, берутся сразу. В простой сразу ясно, чем начать и чем закончить. А когда человек собирается сделать что-то эпохальное…