— И в такт, — добавляет Пэншина. — Счет — три четверти.
Но они могли бы с одинаковым успехом колотить в двери и без всякого ритма. Ни одна дверь, ни одно окошко не открылись, а между тем Концертный квартет поднял такой грохот, что ответить ему достойно должны были бы по крайней мере двенадцать домов.
— Мы ошиблись, — заявляет Ивернес… — Это не деревня, это кладбище, и если тут спят, так уж наверно вечным сном… Vox clamantis in deserto. [4]
— Аминь! — отвечает «Его высочество» громогласно, как соборный певчий.
Что же делать, если жители упорствуют в своем молчании? Продолжать путь в Сан-Диего?.. Но они в полном смысле слова подыхают с голоду и усталости… Да и куда они пойдут без проводника, в ночной темноте?.. Попытаться добраться до другой деревни?.. Но какой?.. Если верить кучеру, в этой части побережья никаких поселений больше нет… Они только окончательно заблудятся… Самое лучшее — дождаться утра. Однако провести еще несколько часов без крова, под открытым небом, которое затянуто низкими тяжелыми тучами, грозящими проливным дождем, — это даже артистам не улыбается.
Тут у Пэншина возникает идея. Идеи у него не всегда блестящие, но зато их много. Впрочем, на сей раз она получает одобрение мудрого Фрасколена.
— Друзья мои, — говорит Пэншина, — прибегнем к способу, который принес нам победу над медведями. Вдруг да он поможет нам и в калифорнийской деревне. Разбудим-ка этих грубиянов мощным концертом и не поскупимся на хорошие фиоритуры.
— Что же, попытаемся, — отвечает Фрасколен.
Себастьен Цорн даже не дал Пэншина договорить. Он вынул из футляра виолончель, установил ее в вертикальном положении на ее стальном острие и, стоя со смычком в руке, поскольку сесть было негде, приготовился уже исторгнуть из своей певучей коробки все таящиеся в ней звуки.
Его товарищи тоже приготовились следовать за ним до самых дальних пределов искусства.
— Квартет си-бемоль Онслоу, — говорит он. — Начнем…
Этот квартет Онслоу они знают наизусть, и хорошим исполнителям, разумеется, не нужно освещения, чтобы перебирать своими ловкими пальцами по грифам виолончели, скрипки или альта.
И вот они уже во власти вдохновения. Быть может, в свое исполнение на театральных эстрадах и подмостках Американской конфедерации они никогда не вкладывали столько мастерства и души. Возвышенная гармония звуков наполняет воздух, и какие человеческие существа, если они не совсем глухи, могут устоять перед нею? Находись они даже на кладбище, как уверял Ивернес, и то от очарования этой музыки разверзлись бы могилы, восстали мертвецы и зааплодировали бы скелеты…
И, однако, дома по-прежнему заперты, спящие не пробуждаются. Пьеса заканчивается взрывом мощного финала, а Фраскаль не подает никаких признаков жизни.
— Ах, вот как! — восклицает Себастьен Цорн в полном бешенстве. — Их дикарским ушам, так же как медведям, нужен кошачий концерт?.. Ладно, начнем сначала, но ты, Ивернес, играй в «ре», ты, Фрасколен, — в «ми», ты, Пэншина, — в «соль». А я по-прежнему — в «си-бемоль», и валяйте изо всех сил!
Что за какофония! Барабанные перепонки лопнут! Вот что поистине напоминает импровизированный оркестр, который играл под управлением герцога де Жуанвнля в деревушке, затерянной в бразильских лесах! Можно подумать, что на простых пиликалках исполняется какая-то ужасающая симфония — Вагнер навыворот!..
В общем, идея Пэншина себя оправдала. Чего не удалось добиться отлично сыгранной пьесой, то сделал кошачий концерт. Фрескаль начинает пробуждаться. Там и сям мелькнули огни. В окнах загорелся свет. Обитатели деревушки не умерли, они подают признаки жизни. Нет, они не оглохли, они слышат и внимают…
— Нас закидают яблоками! — говорит Пэншина в паузе, ибо, пренебрегая тональностью пьесы, музыканты в точности соблюдают ритм.
— Что ж, тем лучше… яблоки мы съедим! — отвечает практичный Фрасколен.
И по команде Себастьена Цорна концерт возобновляется. Наконец, когда он завершается мощным аккордом в четырех разных тонах, артисты останавливаются.
Нет! Не яблоки летят в них из двадцати или тридцати широко распахнутых окон, оттуда доносятся рукоплесканья и крики: «Ура! Гип! Гип! Гип!» Никогда еще слух обитателей Фрескаля не ласкала столь сладостная музыка! И теперь уже, без сомненья, во всех домах окажут гостеприимство таким несравненным виртуозам.
Но пока они предавались своему музыкальному исступлению, к ним незаметно приблизился новый слушатель. Этот человек приехал в коляске на электрическом ходу, остановившейся в глубине площади. Насколько можно разглядеть в ночном сумраке, он был высокого роста и довольно плотного сложения. И вот, пока наши парижане задаются вопросом, не откроются ли для них после окон также и двери, — что остается по меньшей мере неясным, — незнакомец подходит к ним и приветливо произносит на отличном французском языке:
— Я, господа, простой любитель, и мне посчастливилось аплодировать…
— Нашему последнему номеру?.. — иронически спрашивает Пэншина.
— Нет, господа… первому, — редко я слышал, чтобы этот квартет Онслоу исполнялся с таким мастерством!
Без сомненья, этот человек — знаток.
— Сударь, — отвечает Себастьен Цорн от имени своих товарищей, — мы очень тронуты вашей любезностью… Если второй наш номер терзал ваш слух, то дело в том…
— Сударь, — отвечает неизвестный, прерывая объяснение, которое угрожало затянуться, — я никогда не слышал, чтобы фальшивили с таким совершенством. Но я понял, почему вы так поступили. Вам нужно было разбудить добрых обитателей Фрескаля, которые, кстати сказать, уже опять заснули. И потому, господа, разрешите мне предложить вам то, чего вы добивались от них с помощью таких отчаянных средств…
— Гостеприимство?.. — спрашивает Фрасколен.
— Да, гостеприимство, и притом такое, какого даже в Шотландии не встретить. Если не ошибаюсь, передо мною Концертный квартет, чья слава гремит по всей нашей прекрасной Америке, щедрой на изъявления восторга.
— Сударь, — счел своим долгом сказать Фрасколен, — уверяю вас, мы польщены… А… это гостеприимство, — где мы можем найти его… с вашей помощью?..
— В двух милях отсюда.
— В другой деревне?
— Нет… в городе.
— Большом городе?
— Безусловно.
— Позвольте, — вмешивается Пэншина, — нам же сказали, что до Сан-Диего нет ни одного города…
— Это ошибка… мне непонятная.
— Ошибка? — повторяет Фрасколен.
— Да, господа, и если вы отправитесь вместе со мной, я обещаю вам прием, достойный таких артистов, как вы.
— Я думаю, мы примем это предложение… — говорит Ивернес.
— Разделяю твое мнение, — присоединяется Пэншина.