— Не скажи, кто знает! — возразил Жак. — Да, верно, Франция, Англия, Россия, Италия отправили своих солдат по домам. В прошлом веке усовершенствование орудий войны зашло так далеко, что они сделались смешными, и Франция не могла удержаться от смеха…

— А посмеявшись, была разоружена, — вставил Кенсоннас.

— Да, злой шутник! Согласен, кроме старой Австрии, все европейские государства покончили с милитаризмом. Но означает ли это, что покончено с присущими человеку от природы воинственными наклонностями и со столь же естественно присущим правительствам стремлением к завоеваниям?

— Без сомнения, — ответил музыкант.

— Это отчего же?

— А оттого, что наилучшим оправданием существования этих наклонностей была возможность их удовлетворить. Как говаривали в старые добрые времена, ничто так не подталкивает к войне, как вооруженный мир! Если ты упразднишь живописцев, больше не будет живописи, скульпторов — скульптуры, музыкантов — музыки, а упразднишь военных — больше не будет войн! Солдаты — те же артисты!

— Да, верно! — воскликнул Мишель, — я тоже вместо того, чтобы заниматься своим мерзким ремеслом, лучше записался бы в армию!

— А, и ты туда же, малыш, — бросил Кенсоннас. — Не хочешь ли ты, случайно, в драку?

— Драка, — ответил Мишель, — согласно Стендалю, одному из самых великих мыслителей прошлого века, возвышает душу.

— Конечно, — согласился пианист, добавив: — Но каким же складом души, каким характером надо обладать, чтобы нанести удар саблей?

— Да, чтобы ударить от души, характера потребуется немало, — заметил Жак.

— И еще больше, чтобы этот удар удачно отразить, — отпарировал Кенсоннас. — Ну ладно, друзья, может быть, вы и правы в каком-то смысле, и я, не исключено, посоветовал бы вам стать солдатами, если бы еще существовала армия; достаточно немного пофилософствовать, и выйдет, что служба в армии — хорошее ремесло! Но раз уж Марсово поле превращено в коллеж, надо отказаться от мысли о войне.

— К этому вернутся, — возразил Жак. — В один прекрасный день случатся непредвиденные осложнения…

— Я не верю ни одному твоему слову, мой храбрый друг, потому как воинственные идеи уходят в прошлое и даже понятия о чести вместе с ними. Когда-то во Франции боялись стать смешными, а всем известно, что стало теперь с представлениями о чести! На дуэлях больше не бьются, это вышло из моды; либо заключают сделку, либо подают в суд. А если больше не бьются ради чести, станут ли делать это ради политики? Если люди не желают более брать в руку шпагу, с какой стати правительствам вытаскивать ее из ножен? Боевые сражения никогда не были столь частыми, как во времена дуэлей. Нет больше дуэлянтов — нет и солдат.

— Ну, эта порода возродится, — настаивал Жак.

— С какой стати, ведь торговые связи сближают народы. Разве не вложены в наши коммерческие предприятия банкноты англичан, рубли русских, доллары американцев? Разве деньги не враг свинцу, а кипа хлопка не стала заменой пуле? [33] Осмотрись, Жак! Разве не превращаются англичане, пользуясь правом, в котором сами отказывают нам, в крупнейших землевладельцев Франции? Им принадлежат колоссальные территории, почти целые департаменты, и не завоеванные, а оплаченные, что надежнее! Мы не обратили на это внимания, пустили на самотек; а в результате они завладеют всей нашей землей и возьмут реванш за захват Англии Вильгельмом-Завоевателем.

— Дорогой мой, — ответствовал Жак, — запомни, что я сейчас скажу, а вы, молодой человек, послушайте, ибо это — кредо века. Сказано: «Что знаю я?» — это в эпоху Монтеня, может быть, даже Рабле; «А мне какое дело?» — это девятнадцатый век. Теперь же говорят: «А какую прибыль это принесет?» Так вот, в день, когда война сможет стать прибыльной, уподобившись промышленному предприятию, она и разразится.

— Ну уж, война никогда не приносила никакой прибыли, особенно во Франции.

— Потому что дрались за честь, а не за деньги, — возразил Жак.

— Так что же, ты веришь, что грядет армия бесстрашных торговцев?

— Вне сомнения. Вспомни американцев и их ужасную войну 1863 года.

— Ладно, дорогой мой, но такая армия, ведомая в бой страстью к наживе, станет армией не солдат, а отвратительных грабителей!

— Она тем не менее продемонстрирует чудеса отваги, — упорствовал Жак.

— Воровские чудеса, — отрезал Кенсоннас. Все трое рассмеялись.

— И вот к чему мы пришли, — продолжил пианист. — Мишель — поэт, Жак — солдат, Кенсоннас — музыкант, и все это в эпоху, когда больше нет ни музыки, ни поэзии, ни армии! Мы просто идиоты! Ну ладно, мы разделались с обедом, он был весьма содержательным, по крайней мере в том, что касается беседы. Перейдем к иным упражнениям.

После того как со стола было убрано, он вернулся в отведенную ему нишу, и фортепьяно снова заняло свое почетное место.

Глава VIII Где речь идет о старинной и современной музыке и о практическом применении некоторых инструментов

— Наконец-то мы уделим немного внимания музыке, — воскликнул Мишель.

— Только не надо современной музыки, — сказал Жак, — она слишком трудна…

— Для понимания — да, — ответил Кенсоннас, — для сочинения — нет.

— То есть как? — спросил Мишель.

— Сейчас объясню, — продолжил Кенсоннас, — и подкреплю мои слова выразительным примером. Мишель, потрудись открыть фортепьяно.

Юноша повиновался.

— Хорошо. А теперь садись на клавиши.

— Как? Ты хочешь…

— Садись, говорю тебе.

Мишель опустился на клавиатуру инструмента, издавшего душераздирающий звук.

— Знаешь ли ты, что ты сейчас делаешь? — спросил пианист.

— Понятия не имею!

— Святая невинность, ты упражняешься в современной гармонии.

— Точно! — вставил Жак.

— Да, то, что ты извлек из фортепьяно, это попросту современный аккорд. И уж совсем страшно становится от того, что нынешние ученые берутся дать этому научное объяснение! Раньше лишь некоторым нотам было дозволено соединяться друг с другом; с тех пор их примирили, и они больше не ссорятся между собой, они для того слишком хорошо воспитаны!

— Но результат не становится от этого менее неприятным, — заметил Жак.

— Что хочешь, друг мой, нас привела к этому сама логика вещей; в прошлом веке некто Рихард Вагнер, некий мессия, которого недораспяли, изобрел музыку будущего, и мы до сих пор терпим ее иго; в его время уже обходились без мелодии, он счел нужным выставить за дверь и гармонию, в результате горница оказалась пустой.