Даже самым высокопоставленным чиновникам Штальштадта не пришло бы в голову превысить свои полномочия. Облечённые почти неограниченной властью по отношению к своим подчинённым, они перед лицом герра Шульце, и даже, можно сказать, призрака герра Шульце, были совершенно безличными пешками, послушными исполнителями его воли, лишёнными всякой инициативы и даже права голоса. Каждый из них, замкнувшись в узком круге своих обязанностей, невозмутимо выжидал, медлил, способствуя тем самым назреванию катастрофы. И, наконец, катастрофа разразилась. Она назревала медленно. Крупные заинтересованные фирмы, встревоженные прекращением платежей, посылали запросы, телеграммы, объяснительные письма, протесты, но никто и мысли не допускал, что такое высокорентабельное предприятие может оказаться дутым. Понадобилось довольно много времени, чтобы, наконец, возникло подозрение, что дело обстоит неблагополучно. Тогда только обратились в судебные инстанции, и, ко всеобщему изумлению, выяснилось с совершенной точностью: герр Шульце скрылся от своих кредиторов.
Это было всё, что удалось узнать репортёрам. И даже самому знаменитому Мейклджону, прославившемуся тем, что он ухитрился выудить кое-какие политические признания у президента Гранта, самого скрытного политического деятеля своего века, и неутомимому Блундербуссу, завоевавшему себе славу тем, что он, скромный корреспондент «Уорлда», первым сообщил русскому царю о капитуляции Плевны, — даже этим китам репортажа посчастливилось не больше, чем остальным их собратьям. Им приходилось сознаться, что ни «Трибуна», ни «Уорлд» не могут сообщить ничего нового о банкротстве Шульце.
Это зловещее событие приобретало совершенно исключительный характер благодаря особому положению, которое занимал Штальштадт — независимый, изолированный город, где нельзя было произвести нормального законного расследования.
Подпись Шульце, правда, была опротестована в Нью-Йорке, и его кредиторы имели все основания предполагать, что имущество, оборудование и продукция завода Штальштадта в какой-то мере удовлетворят их претензии. Но в какой суд следовало обратиться для того, чтобы наложить на это имущество секвестр? Штальштадт представлял собой совершенно независимую территорию, он не относился ни к одному из Североамериканских штатов, он целиком принадлежал герру Шульце. Будь у него хотя бы заместитель, или уполномоченный, или какой-нибудь административный совет… Ничего подобного. В Штальштадте не было даже суда, ни даже какого-нибудь судебного органа. Шульце был и королём, и верховным судьёй, и главнокомандующим, и адвокатом, и нотариусом, и единственным полноправным коммерческим судом. Он олицетворял собой идеал единовластия. И неудивительно, что с его исчезновением Стальной город, это грандиозное здание, рухнуло, как карточный домик.
Во всяком другом такого же рода случае кредиторы могли бы объединиться в синдикат, взять управление делами в свои руки, по-своему распорядиться активом. Они могли бы тут же установить, что при очень небольшой затрате денег и умении управлять эту машину можно немедленно пустить в ход.
Но здесь это было невозможно, ибо не было никакого юридического органа, который мог бы узаконить подобного рода операцию. И это до известной степени моральное препятствие было, пожалуй, ещё более непреодолимо, чем крепостные стены и рвы, окружающие Стальной город. Несчастные кредиторы видели залог, который мог обеспечить их векселя, но не имели возможности наложить на него запрещение.
Им не оставалось ничего другого, как, объединившись всем вместе, устроить генеральное совещание. На этом совещании было решено от лица всех потерпевших подать апелляцию в конгресс, чтобы он защитил интересы американских граждан, вынес решение присоединить Штальштадт к Североамериканским соединённым штатам и подчинил таким образом этот чудовищный феномен законам всего цивилизованного мира. Кое-кто из членов конгресса был лично заинтересован в этом деле; с другой стороны, такая апелляция вполне соответствовала духу американского законодательства, и можно было надеяться, что дело увенчается успехом.
К сожалению, конгресс был только что распущен, и для того, чтобы дать ход этой апелляции, надо было ожидать следующей сессии. Между тем жизнь в Штальштадте постепенно замирала, и гигантские печи его заводов потухали одна за другой.
Глубокое уныние царило в посёлках Стального города, где десять тысяч рабочих семей лишились источника существования. Что делать? Продолжать работу в надежде на жалованье, которое, может быть, выплатят через полгода, а может быть, и совсем не заплатят? А где она, работа-то? Заказы перестали поступать, как только прекратились платежи. Клиенты Шульце выжидали, чем кончится эта загадочная история. Начальники отделов, инженеры, мастера, не получая никаких распоряжений, ничего не могли предпринять сами.
Рабочие сходились, советовались, устраивали собрания, митинги, произносили речи. Но никто не мог предложить никакого определённого плана действий, ибо никаких возможностей действовать не было. Следом за безработицей в город вошли нужда, отчаяние и пороки. Цехи пустели — народ повалил в кабаки; едва только ещё одна труба переставала дымить на заводе, в селе по соседству открывался новый кабак.
Наиболее благоразумные из рабочих, наиболее предусмотрительные, те, что сумели припасти кое-что на чёрный день, складывали свои пожитки, инструменты, милые сердцу хозяйки перины и подушки и, окружённые кучей толстощёких ребятишек, восхищённых перспективой увидеть новый мир из окна вагона, торопились покинуть Штальштадт. Те, кто снялся с места, разбрелись по свету и нашли себе кто на западе, кто на востоке, на севере или на юге другой завод, другую работу, новое жильё. Но таких счастливцев оказалось немного, а сколько на каждого из них приходилось бедняков, которых нужда приковала к месту! Они никуда не могли двинуться. С потухшим взором, с отчаянием в сердце, они бродили по улицам, распродавали свой жалкий скарб хищному воронью, которое, словно по инстинкту, слетается к месту человеческих бедствий, а через несколько дней или недель, когда уже нечего было продавать, оставались без денег, без работы, без надежд, и будущее простиралось перед ними холодное, безотрадное и грозное, как ледяная рука надвигающейся зимы.
Когда известие об исчезновении Шульце дошло до Франсевилля, первые слова Марселя были:
— А что, если это только военная хитрость?
Однако, при зрелом размышлении, он решил, что последствия этой хитрости привели к катастрофе Штальштадта, и это само собой исключает возможность подобного предположения, ибо оно граничит с нелепостью. Тем не менее он говорил себе, что ненависть не рассуждает, а исступлённая ненависть такого человека, как Шульце, может сделать его способным на все. Поэтому, что бы там ни было, Франсевиллю следует по-прежнему держаться настороже.
По настоянию Марселя совет обороны выпустил воззвание к гражданам Франсевилля, в котором он призывал их не доверять лживым слухам, распространяемым врагом с целью усыпить их бдительность.
Воодушевлённые этим призывом, граждане Франсевилля удвоили своё рвение в работе и военной подготовке, решив, что это будет наилучшим ответом на любую вылазку врага.