Перед обедом зашел Бронштейн, похвастался, как он лихо переговорил с газетчиками, даже договорился о выступлении по жвачнику. Я взглянул на часы.

– Пойдем пожуем что-нибудь. У меня от такой жизни кишки слипнутся.

Он окинул меня оценивающим взглядом.

– А вы в самом деле похудели, похудели, Борис Борисович… на кошерное перешли, что ли?

Обедать, как обычно, пошли в наше уютное и недорогое «Морозко». Когда-то там подавали мороженое всех сортов, потом разорились, кафе переходило из рук в руки, перестраивалось то под магазин, то под компьютерный клуб, но вывеска оставалась прежней. И хотя теперь торгуют в первую очередь горячим супом и украинским борщом, название все так же составлено из затейливых сосулек.

В кафе почти все наши, однако по моей шкуре прошла волна озноба: смотрят кто враждебно, кто отчужденно, кто с настороженным любопытством, как на вообще-то знакомого и приятного человека, который вдруг оказался не то оборотнем, не то вампиром, не то вовсе демократом. Даже Бронштейна проняло: начал горбиться, понизил голос, поглядывал по сторонам, словно мы в самом деле заговорщики в чужой стране.

Поколебавшись, к нам пересел, вежливо испросив разрешение, Белович, а Лукошин чисто по-русски просто сгреб со своего стола тарелки и с ними плюхнулся на последнее оставшееся за нашим столом место.

Мы с Бронштейном заказали по шницелю и блинчикам, Лукошин съехидничал тут же насчет некошерности шницеля.

– Начнется шум, – сказал Белович. – Ох, начнется… мы такого пиара еще не знали!

– Шум еще ничего не доказывает, – буркнул я. – Курица, которая снесла яйцо, кудахчет так, словно снесла храм Христа Спасителя!

Он замер с ножом и вилкой в руках, в глазах веселье и в то же время вполне понятный страх: наша партия могла мечтать о чем угодно, мы ведь типичные русские, но никогда не рассчитывали на резкие перемены к лучшему: мы еще и политики, что значит – трезвомыслящие и адекватно оценивающие обстановку в стране и в мире.

– Шум всегда привлекает внимание, – возразил он. – В наше время любой шум и крик – признак популярности. Даже если это шум пьяной драки.

– Экстранонсенс, – отмахнулся я. – Мы будем действовать старыми консервативными методами.

– Это разъяснением своих позиций? – переспросил он. – Эх, за версту видно профессора!

– Вот-вот, – согласился я. – Который, выходя из туалетной, моет руки.

Он намек понял, задумался, может быть, в самом деле не так истолковывает мои движения, может быть, старинное терпеливое разъяснение своих позиций все еще не исчерпало возможности, вдруг да есть в этом скрытый потенциал.

– Мышь, – сказал он, – обжегшись искрой от фейерверка, хромает прочь с готовым планом, как убить кота. У вас есть такой план?

– Шило в смешке не утаишь, – ответил я. – У Руси, как говорится, нет оси. Мой план прост: мы достойны, как в той навязчивой рекламе про косметику, чтобы жить лучше. Объединив силы с государством, которое нам не только не враг, а постоянный союзник, мы укрепим фронт западной цивилизации, а заодно и улучшим жизнь каждого отдельного человека. Для пропаганды среди простого населения важен именно этот пункт. Для разъяснения позиции среди высоколобых – надо напирать на долг белого человека, говорить о защите христианских ценностей… но о них вскользь, а больше о том, о чем забываем: именно христианская мораль привела к созданию научного мышления!

– Ты об этом уже говорил, – напомнил он.

– Надо повторять. Даже в нашей среде не знают, что именно христианство создало науку, а с нею и все эти телевизоры, холодильники, компьютеры, Интернет! У нас слишком уж увлекались живописанием, как церковь уничтожала ученых, жгла их на кострах, отлучала от церкви. А то, что это были внутренние разборки, – умалчиваем. И что всякие мендели свою генетику создавали именно в монастырях за счет церковных фондов – молчим тем более. Нужно напирать, что мы, защищая христианский мир, защищаем цивилизацию!.. Это в самом деле так, потому такую точку зрения легко отстаивать.

– Научно-техническую цивилизацию, – уточнил он.

Я огрызнулся:

– А я только ее и называю цивилизацией! А все эти так называемые «цивилизации» майя, ацтеков, инков и прочие – это почти то же самое, что слово «культура» в приложении к плесени в пробирке!

Он некоторое время ел молча, я тоже занялся бифштексом, Бронштейн вздохнул.

– Борис Борисович, я тоже так считаю… но помалкиваю. Культурный человек так не должен говорить… вроде бы. Но, как я понял, будем пропаганду вести на двух уровнях: для народа – одно, для высоколобых – другое.

Я ответил, несколько задетый:

– Как будто противоречит одно другому! Просто одним ближе родной желудок, другие могут воспринять и глобальные проблемы. Но те и другие встанут в единый фронт западной цивилизации, те и другие заметят улучшение жизненного уровня. Словом, Исаак, мне сейчас вообще не на кого опереться. Так что на тебя я обопрусь, как и на остальных ребят в офисе, которые не сбегут, уж извини, обеими руками. Или локтями.

– Да хоть ногами, – ответил он польщенно, – но… Эх, была не была!

– Возможно, мы начнем вот так, вчетвером, если Лукошин все еще не считает меня предателем…

Лукошин смолчал, вид хмурый, еще не определился, а Бронштейн возразил польщенно:

– Ну да, вчетвером! Слон и три моськи. Кстати, вы слышали о заявлении Карельского?

– Что создает отдельную организацию?

– Ну, он называет это фракцией в РНИ…

– В РНИ не может быть фракций, – ответил я, – по дефолту. По самой платформе. Это просто завуалированное заявление, что начинает борьбу.

Он сказал задумчиво:

– А почему не сразу в открытую? Не значит ли, что готов к компромиссу?

Я положил нож и вилку на тарелку, взялся за чашку с кофе.

– Но какой может быть компромисс? Либо начинаем кампанию за присоединение к Америке, либо продолжаем… то, что продолжали. Если говорить честно, то это тянуть безнадежное дело, понимать, что оно безнадежное, и утешаться тем, что на наш век России еще хватит.

Он вздохнул.

– Да, конечно. А у Карельского слишком большое мнение о себе. Но он не последняя кока-кола в пустыне!

Глава 4

Через два дня состоялось мое первое после заседания парт­бюро выступление. Уже с новой программой РНИ. Надо бы, конечно, начать с заводов, там русский дух заметен отчетливее, РНИ традиционно опирается на верхушку высоколобых и на низы, пропуская средний класс, но на этот раз я принял предложение выступить перед аудиторией тех, кто пригласил меня первыми.