Белович кивнул, поддакнул:
– Так им, гадам, и надо. Пусть вывозят побольше.
– Почему? – спросил Лукошин в недоумении.
– А теперь у них там в Европе будут горы грязной посуды, кучи нестираного белья, квартиры не убраны, рубашки без пуговиц… К тому же мужья останутся голодными, пойдут с горя по пивку, а там, глядишь, сами опустятся еще ниже России…
Власов сказал с неудовольствием:
– Ну что вы такой злорадный! Разве нельзя вот так просто радоваться успеху других?
– Нельзя, – ответил Белович твердо. – Если этот другой, гад, поднимается, то тем самым опускает меня. Даже если я тоже поднимаюсь, но медленнее. Так что это вполне здоровая радость, и неча лицемерить и опускать скорбно глазки!
Но говорил чересчур с пафосом, Власов наконец врубился в ситуацию, фыркнул, молча запил зеленоватым напитком, от которого, судя по рекламе, жир сгорит, а мускулы взамен нарастут сами, во сне.
Лукошин подошел к карте с сандвичем и бутылочкой в руках, всмотрелся.
– И все-таки мне кажется, что наш уважаемый Борис Борисович что-то темнит. И его интрига гораздо глубже и хитрее, чем показывает ее даже нам, его соратникам.
Он поглядывал на меня испытующе, я сразу ощетинился.
– В чем подозреваете, говорите прямо.
– Борис Борисович, я просто не верю, что вы настолько низко оцениваете… Россию. Ну не могла она упасть вот так на самое дно! И вы в это не верите. Так что я полагаю, что это только маневр. Давление, так сказать, на правительство… и вообще на окружающий мир. Вес нашей партии возрос неимоверно, никто не ожидал, да мы сами такого не ожидали, теперь нужно как-то воспользоваться! От напуганного таким поворотом Востока можем получить огромные инвестиции, от президента – места в правительстве…
Все помалкивали, смотрели то на меня, то на Лукошина, кто-то зашел ко мне сзади и, жарко дыша в шею, тоже рассматривал карту.
– Да, – согласился я, – мы так привыкли к интригам, что, если нам укажут прямой путь, обязательно найдем кривизну. Но если честно, здесь нет избирателей, мы и есть штаб, то разве сами себе не скажем то же самое, что и электорату: да мы не в состоянии защитить ни Дальний Восток, ни Сибирь!
Лукошин вскинулся.
– Как это? Пусть в наших войсках моральный дух ниже плинтуса, но у нас есть ракетно-ядерные силы сдерживания…
Я отмахнулся.
– Бросьте, Глеб Васильевич.
Он насупился.
– Это в каком таком смысле?
– А в самом прямом. Вы прекрасно знаете, что никто не отдаст приказ применять ядерное оружие, если китайцы или японцы массами начнут пересекать границу и селиться на землях России. А войска наши… У нас есть только небольшие мобильные группы, готовые выполнить любой приказ, они хороши для спецопераций. Но наша армия, которая составлена из тех, кому не удалось увильнуть от службы… вы всерьез думаете, что вступит в бой? А если учесть, что с группами переселенцев… да-да, группами, так это по миллиончику человек каждая, будут и охранные войска, то сумеют ли наши…
– Но это же вторжение! Вон как поднялись против Гитлера!
Белович поерзал, бросая на меня умоляющие взгляды, я кивнул, он сказал с некоторым ожесточением в голосе:
– Глеб Васильевич, позвольте дать справку. Доктрина Гитлера была направлена на уничтожение большей части славянства. Москву собирались сжечь, а на ее месте устроить пустырь. Русских, белорусов и украинцев – истребить!.. Видите разницу? Да и то, говоря по правде, приходилось ставить заградотряды. Слыхали, что это такое? А сейчас, когда чужаки придут просто поселиться, а местных трогать не будут… споначалу…
Он умолк, глядя на меня, я сказал:
– Спасибо, Василий. Итак, защитить не сможем. Дальний Восток и Сибирь пока что наши лишь потому, что Китай и Япония не спешат. Уже могут взять, но не торопятся… Знают, что все это достанется только им. А у нас в самом деле уникальный шанс повернуть не только историю России, но историю всего человечества!
Их лица окаменели, в глазах Власова мелькнуло неудовольствие, а Лукошин всем видом выразил отвращение, даже сдержанный Бронштейн показал, что не приемлет сказанного. Я не сразу врубился, что у всех уже идиосинкразия на высокие слова, всегда при прошлой власти подчеркивали, что именно Россия рулит миром, что у нее самая что ни есть уникальнейшая роль, и вот сейчас, когда в яме…
А ведь перед Россией, подумал я с удивлением, как ни удивительно, судьба действительно снова поставила уникальную цель. Поневоле поверишь, что Россия предназначена для чего-то необычайного, что перевернет судьбы всех людей. Я в это подспудно верил… и теперь вижу, что моя вера, о которой пророчески говорил Тютчев, полностью оправдалась!
Я сделал паузу, не потому, что такой эффектный оратор, просто перевести дыхание нужно, но получилось очень кстати. Слушают в напряжении, никто не переговаривается, не гоняет тетрис в наладоннике.
– Да, мне тоже претят высокие слова. И я тоже готов над ними поприкалываться… когда говорят другие. Но сейчас только Россия может изменить курс всего человечества! И определить одна и для всего мира: на каком языке будет говорить человечество в XXII веке: на английском или китайском?
Неделю ночевал в офисе, но все-таки пришлось на одну ночку вернуться в свое Бутово, у меня дома кое-что из документов, которые не доверял офису. Охрана расположилась в коридоре, на лестничной площадке, а двое всю ночь развлекали консьержку, молодую смешливую девку из приезжих.
Утром я пообещал охранникам, что сегодня и дальше буду ночевать в офисе, так уж получилось, смотрел в их серьезные лица, и впервые всего пробрала дрожь: а ведь за мной действительно идет охота! Куйбышенко знает, что говорит, у него коны есть во всех службах. Уже не только мои бывшие соратники стараются лишить меня жизни, но подключаются более могучие и влиятельные партии, организации, движения, чуть позже вступили в игру правительственные тайные службы, а ведь это еще цветочки, если вспомнить, что главный удар могут нанести спецслужбы Китая, Японии, исламских государств…
На выходе из подъезда в лицо швырнуло колючим снегом, даже не снегом, а измельченными, словно на крупнозернистой терке, мелкими льдинками. До самой проезжей части снегу по колено, где же дворники, где хваленая снегоуборочная техника, почему для России зима всегда неожиданность, ах, черт, под снегом лед… ничего, в моем возрасте падать еще можно, но, если старик вот так шмякнется об заледенелый асфальт, покрытый блестящей корочкой, все кости переломает, они у стариков хрупкие, как у птичек…
Небо еще черное, возле фонарей мельтешит рой снежных бабочек. С темного неба все еще сыплет, страшно подумать, что творится на дорогах. Не ехать сегодня, что ли, к обеду разве что доберусь, а там уже пора будет возвращаться… Увы, я уже не глава прежней РНИ, которую никто не замечал, сейчас мы организация, влияние которой сравнимо по мощи с отдельными государствами.