– Прости, ваша милость, – сказала Пребрана, – но лишь простой люд может отдыхать, а те, на чьих плечах наши заботы, не знают отдыха…
– Что тебе? – спросил он почти враждебно.
Пребрана сказала участливо:
– Ты страдаешь, ваша милость. Но ты по-хорошему страдаешь.
– Что хорошего в страдании? – ответил он с тоскливой злостью.
– Много.
– Перестань…
– Не других винишь, – сказала она, – а себя. Это очищает душу. Скажу тебе, в чем призналась Блестка в последний день…
Он спросил вяло:
– Какая Блестка?
– Сестра Придона, – пояснила она. – Которую ты захватил и держал… в доме.
– В цепях, – добавил он горько, правильно оценив ее заминку. Тут только понял, что именно она сказала, вздрогнул, посмотрел расширившимися глазами. – Сестра Придона?.. Ее настоящее имя Блестка?
Она кивнула, продолжила так же монотонно:
– Да, ты держал в плену сестру самого Придона. Но сейчас, может быть, артане уйдут. Блестка уже у них. Не страдай так… может быть, все к лучшему.
В комнату вошел Апоница, быстро взглянул на Пребрану, она отошла. Возможно, хотела что-то добавить, но не стала при Апонице, тот сказал Иггельду негромко:
– К тебе князь Кадом.
Иггельд насторожился.
– Чего он хочет?
– Не сказал, – ответил Апоница. Глаза непроницаемы, но губы расплывались в усмешке. – Но просил принять, причем говорил очень даже вежливо.
– Просил? Не требовал?
– Просил, – подтвердил Апоница. Добавил с усмешкой: – И даже меня не грозил повесить.
– А тебя за что?
– Ну, князь всегда найдет, за что.
Иггельд сказал мрачно:
– Зови. Нехорошо князя заставлять ждать.
Апоница поклонился, сказал хитренько елейным голоском:
– Еще бы! То князь, а то мы…
Он взглянул на Пребрану, та поклонилась, быстро вышла, Апоница исчез за нею следом. Внизу хлопнули двери, простучали тяжелые подошвы по ступенькам. Добронег зашел первым, поклонился как никогда низко, сказал с предельной почтительностью, только что на колени не встал:
– Благородный Иггельд, князь Кадом…
Он отступил, но не ушел, а встал у двери, опустив руку на рукоять меча. Князь, тучный осанистый мужчина уже преклонных лет, с лицом надменным и заносчивым, что появляется у каждого властелина на удаленных землях, где сам закон, судья и палач, подошел на диво тихо, с некоторой робостью.
Иггельд хотел вскочить, но вспомнил Апоницу, его наставления, стиснул челюсти и заставил себя сидеть, так как эта жирная сволочь не поймет, что есть простая вежливость и почтение к старшим, обязательно усмотрит трусливую услужливость слуги, сразу же начнет вести себя по-барски, а тогда, скорее всего, прольется кровь, что-то слишком быстро он приходит в бешенство… Блестка, что ты со мной делаешь… либо придется обламывать этого князя долго и с ненужной жестокостью.
Князь остановился, маленькие заплывшие глазки осторожно прощупывали его взглядом. Иггельд, чтобы не оробеть, заставил себя отчетливо вспомнить всех вооруженных долинчан, что по одному его слову ворвутся хоть сюда, хоть в любой дом, вспомнил несокрушимых драконов в его власти, это как-то отразилось на его лице, князь вздрогнул, поклонился снова.
– Благородный Иггельд… Я знаю, что вы заняты большими делами, и не задержу вас…
– Ну, – сказал Иггельд нетерпеливо, – короче.
– Я князь Кадом, – сказал князь торопливо, – властелин земель Междугорья… А это значит, что в мои владения входят и… гм… эти горы…
Иггельд насторожился, подобрался и посмотрел на князя, как коршун на цыпленка. Князь побледнел под его взглядом, заговорил еще торопливее, сбиваясь и проглатывая слова:
– Я хочу сказать, что… что в моей власти и эта Долина… а это значит, я вправе жаловать своих людей… да, жаловать как землями, домами, так и вотчинами… С этого дня моим повелением благородный Иггельд становится благородным беричем Иггельдом… с правом володения этой Долиной!
Он договорил, бледность начала медленно уступать привычной багровости. Он даже перевел дух, понимает, сволочь, подумал Иггельд мрачно, что я его мог, не дослушав, как еще одного претендента на власть, на эту Долину, тоже на кол…
С изумлением ощутил, что все как-то смирились с жуткой казнью Белга, знатного бера, на колу. И хотя долинники сделали так, чтобы тот не мучился долго, а помер почти сразу, но все-таки казнь, все-таки жуткая смерть…
Он наклонил голову и прорычал нарочито мрачно и злобно:
– Я не принимаю подачек! Я прихожу и беру… по праву силы. Это Долина моя потому, что ее взял я, а не потому, что мне кто-то подарил. Добронег, выведи князя!
Добронег с готовностью сдвинулся, князь торопливо поклонился и почти бегом бросился к выходу. Добронег шел следом, явно едва удерживаясь от желания проводить пинками.
А ведь он получил то, за чем приходил, мелькнула мысль. Князь, битый и перебитый в этих хитрых играх, и не надеялся, что паду на колени и с благодарностью поцелую руку, просто довел до моего сведения, что сам на власть не замахивается, будет сидеть тихо и сопеть в две дырочки, дожидаясь ухода страшных артан. И даже дал мне показать свою власть, к двери побежал нарочито трусливо, чтобы мне, властелину Долины, было приятнее…
Стыд ожег лицо с такой силой, что кожу защипало, будто окунулся в кипяток. Как быстро, ощутив власть, становимся подленькими, как быстро стремимся выместить свои обиды на всех, кто подворачивается под руку!
– Блестка, – сказал он вслух. – Блестка… Что ты со мной сделала?..
Ночь наступила на диво тихая, даже звезды, казалось, покрупнели, стали почти такими же крупными и цветными, как на равнине, где звезды и синие, и зеленые, и красные, даже лиловые, как ее глаза, а здесь, высоко в горах, они все одинаково мелкие, бесцветные, похожие на крохотные кристаллики льда, светят холодно и равнодушно, не подмигивают, как там, в степи, где она живет, где она смотрит в небо… не потому ли звезды там такие яркие, что она смотрит на них?
На столе открытый кувшин вина, две чаши с темным красным вином, по комнате струится пьянящий аромат, Иггельд вперил взор в почти багровую поверхность, язык облизнул пересохшие губы. Пальцы дрогнули, потянулись к чаше, отдернулись, едва кончики пальцев коснулись холодного металла.
Апоница наблюдал с другого конца комнаты. Иггельд даже не услышал его шагов, Апоница сел напротив, отодвинул обе чаши на дальний край длинного стола.