Он развивал эту тему, пока на лицах его воинственных слушателей не появлялись признаки сомнения и неодобрения.
И тогда он заявлял им, что сказанное Христом – истина несомненная. Но что будет, если человек заставит тебя нести его ношу одну милю, и ты добровольно пронесешь ее две мили, а потом он вместо благодарности обругает тебя и прикажет нести ее еще две мили, еще десять, еще двадцать? Что, если ты подставишь другую щеку, а враг ударит по ней снова, и снова, и снова – своим хлыстом, как пса? Толпа начинала гневно колыхаться и роптать, а Римберт кротко спрашивал слушателей о причине их гнева. Разве то, о чем он рассказывал, не в сотни раз меньше тех унижений и обид, которые они терпят от северных язычников? И тогда Римберт говорил о том, чему был свидетелем за долгие годы своего апостольского служения на Севере: изнасилованные дочери и жены, мужчины, угнанные в рабство до самой смерти, христиане на коленях в снегу, оплакивающие свою судьбу – стать жертвоприношением для языческих богов в Оденсе или Каупанге, или, хуже всего, в шведской Упсале. Когда мог, он называл по имени мужчин и женщин именно из этого города или из этих мест – запас душераздирающих историй он имел неисчерпаемый, и кто бы его не имел, подумал Эркенберт, после тридцати лет служения безнадежной и бессмысленной миссии обращения язычников.
И когда гнев толпы достигал высшей точки, когда служивые воины в ней начинали свирепеть, потрясать кулаками и кидать оземь свои кожаные шапки, Римберт бросал им то самое: «Я посылаю вас, как овец среди волков». Да, говорил он, шедшие со мной добрые священники, из которых и десятой части не вернулось домой, были агнцами – и агнцами они останутся. «Но с этих пор, – тут в его голосе начинала звенеть сталь, – посылая овец своих, я прослежу, чтобы рядом с каждой овцой шли… нет, не другая овца, и не волк. Огромный пес, гигантский мастифф немецкой породы, в крепком шипастом ошейнике, и следом за ним еще двадцать таких же. Вот тогда посмотрим, как северные волки отнесутся к проповеди Агнца! Может быть, тогда они расслышат его блеянье».
И Римберт начинал шутить и играть словами, иногда даже подражая голосу овцы, чтобы позволить слушателям смеясь освободиться от напряжения и ярости. А потом Римберт спокойно и неторопливо излагал им свой замысел. Посылать миссию за миссией на Север, к самым дружественно настроенным языческим королям и князьям, во главе каждой миссии образованный и благочестивый священник, как это и было всегда, но вот новое: священника сопровождает сильный отряд телохранителей, людей благородного происхождения и рыцарского звания, без жен и детей или прочих привязанностей, воинов, хорошо владеющих мечом, копьем и булавой, умеющих править боевым конем одними лишь коленями и кончиками пальцев, держа в одной руке щит, а в другой копье, – людей, которых даже северные пираты обходят стороной, избегая распрей с ними.
А потом, завоевав полное внимание слушателей, Римберт рассказывал им о Святом Копье, о том, что, когда оно вернется в Империю, вместе с ним вернется и дух Карла Великого и снова поведет христиан к победе над всеми врагами. А сейчас помощники архиепископа готовы выслушать всех соискателей и выяснить, достойны ли они вступления в Орден Копья.
Поэтому Эркенберт и держал в руках толстую стопку листов пергамента, исписанных столбцами: имена претендентов, свидетельства их благородного происхождения – ведь простолюдина или сына простолюдина нельзя принимать ни при каких обстоятельствах – перечни неслыханных богатств, которые они готовы пожертвовать Ордену, и описания их личного оружия и амуниции. В свое время некоторых вычеркнут из списков, других примут. Большинство вычеркнут. И многих – не из-за бедности или сомнительного происхождения, а из-за испытания, которое устраивает для них ваффенмайстер архиепископа, его военный советник. Как только Эркенберт записывает данные, претенденты расходятся по обширному полю, расположенному у деревянного частокола вокруг неоднократно разграбленного Гамбурга. Здесь они дерутся на тупых мечах и со щитами. На коне проходят сложную полосу препятствий, с чучелами, которых нужно поразить копьем. Они сходятся в рукопашной схватке внутри ринга. И повсюду ходит седой ваффенмайстер или его старшины – наблюдают, сравнивают, запоминают имена.
Эркенберт бросил взгляд на Арно, советника архиепископа Гюнтера, посланного во владения Римберта для наблюдения, оценки и доклада. Они дружелюбно улыбнулись друг другу. Один невысокий и темноволосый, другой высокий и светлый, оба любили поворочать мозгами и ревностно относились к делу.
– Архиепископ легко сможет набрать свою первую сотню, – сообщил Эркенберт.
Прежде чем Арно ответил, раздался другой голос.
– Теперь осталось только девяносто девять, – произнес он.
Дьякон и священник из-за своих столов уставились на новоприбывшего.
Рост его был невелик, отметил Эркенберт, чувствительный к этой подробности. Но у него были чрезвычайно широкие плечи, размах которых только подчеркивала его тонкая, прямо девичья, талия. Он был одет в кожаную куртку с подбивкой, какие всадники носят под кольчугами. Эркенберт заметил, что в верхнюю часть жакета для уширения были вшиты вставки, аккуратно, но без всяких стараний подобрать цвет. Кроме жакета на нем была, кажется, только фланелевая рубашка из самых дешевых и поношенные шерстяные штаны.
Глаза у незнакомца пронзительно голубые, волосы такие же светлые, как у Арно, но стоят ежиком. «Я видел лица опасные и видел лица безумные, – подумал Эркенберт, вспоминая Ивара Бескостного. – Но более сурового лица не встречал». Оно казалось высеченным из камня, кожа обтягивала выпирающие кости. Шея с бугром сзади, как у бульдога, голова даже выглядит маленькой.
Эркенберт обрел голос:
– Вы это о чем?
– Ну смотри, архиепископу нужно сто человек, я один, а сто без одного будет – слышал про науку арифметику? – девяносто девять.
От такого выпада Эркенберт вспыхнул.
– Я слышал об арифметике. Но ты еще не принят. Сначала мы должны узнать твое имя и имена твоих родителей, и еще много других вещей. И ты должен проявить себя на глазах у нашего ваффенмайстера. В любом случае сегодня ты уже опоздал.
Он почувствовал руку у себя на плече, Арно заговорил мягко и озабоченно:
– Ты совершенно прав, брат, но, думаю, в данном случае мы можем сделать исключение. Этот юный herra известен мне, да и всем нам. Это Бруно, сын Регинбальда, графа Мархеса. Его знатность, безусловно, позволяет ему претендовать на эту честь.
Эркенберт раздраженно взялся за пергамент.
– Превосходно. Если все делать как полагается, мы должны теперь спросить об имуществе и доходах, которые претендент намерен передать Ордену, – он начал писать. – Бруно, как сын графа, должен быть, естественно, Бруно фон..?
– Бруно фон ниоткуда, – последовал спокойный ответ. Эркенберт почувствовал, что его запястье перехвачено огромной неумолимой ручищей, мягко, но стальным зажимом.
– Я у графа третий сын, земель не унаследовал. У меня нет ничего, кроме моих рук, оружия и моего коня. Но позволь мне спросить кое о чем тебя, малыш с бумагами. Ты бойко говоришь на «нишненеметском», но ручаюсь, ты не один из нас. И я ничего не слышал о твоем знатном роде. Я удивлен, кто же этот человек, имеющий право решать, кому быть, а кому не быть «фсатником» Святого Ордена? Никаких обид, надеюсь.