Майданов влетел в квартиру со скоростью рокера на «Харлее». А негр, ни на кого не глядя, метнулся к шахте лифта, трясущимися руками нашарил кнопку вызова. В шахте загудело, негр всхлипывал, по черному, как ночь, блестящему жирному лицу катились слезы. Толстые уродливые губы кривились.
Мы обомлели, когда эта толстая, жирная громадина сползла по стене, словно в обмороке. Дверь лифта распахнулась, негр влез в нее, дотянулся до нижней кнопки. Я увидел еще раз это перекошенное смертельным ужасом лицо, никакие психоаналитики не спасут, дверцы медленно сдвинулись.
Дверь квартиры Майдановых оставалась распахнутой, но крики уже стихли, однако мы отчетливо слышали плач Анны Павловны, затем дико и страшно закричал Майданов, завыл, захрипел. Мы стояли как статуи: Лютовой с непонимающим лицом, Бабурин, очень серьезный, бледный, решительный, Шершень, что растерял привычную веселость, потом Лютовой сказал не своим голосом:
– Надо узнать, что там случилось. Помочь…
В прихожей Майдановых разбросана одежда, почему-то набрызгано водой, рыдает Анна Павловна. Дверь в ванную сломана, висит на одной петле. Там тоже вода на полу, на стенах, мокрые тряпки. Мы поспешили в комнату. В дверном проеме на кухню мы увидели Майданова, тот рыдал и бился головой о стол, Шершень метнулся к нему, а мы с Лютовым вбежали в комнату Марьянки. Она лежала на постели, лицо белое как мел, исхудавшее, глаза ввалились в темные пещеры. Руки ее бессильно лежали вдоль тела, на пальцах и на ладони свежая кровь.
Лютовой присел на край кровати. Я остался стоять, в груди едкая горечь, ибо здесь снова беда, а Марьяна – самое незащищенное существо на свете…
– Мы чем-то можем помочь? – спросил он. – Марьяна, мы любим тебя. Скажи, что случилось?
Она повела очами, я содрогнулся. Это была другая Марьяна. И взгляд у нее стал жестоким.
– Я должна была так сделать, – прошептала она, голос ее звучал измученно, но в нем не было надрыва или слабости. – Я дождалась, пока смогу вставать… взяла его и пошла в ванную. Заперлась. И тогда я это сделала…
– Что? – спросил Лютовой и осекся.
Я задержал дыхание. Мне почудилось, что сейчас и я с перекошенной рожей выбегу из этой комнаты.
– Я хотела утопить… – сказала Марьяна тихо, – но боялась, что… не успею. Я задушила платком, а потом положила в ванну и открыла воду. Дверь выломали, когда я не отвечала… очень долго.
По темным кругам под глазами было видно, почему не отвечала. Явно нашли не только без сознания, но и тоже на той же опасной грани, переступив которую, уже не возвращаются. Лютовой кивнул мне, чтобы посидел, исчез, вернулся с пузырьком, от которого сразу запахло сердечными каплями.
Я метнулся на кухню, Майданов все еще стонал и обливался слезами, Шершень привел туда рыдающую навзрыд Анну Павловну, из его глаз таким же непрерывным потоком бежали слезы. Я схватил стакан, наполнил до половины, Майданов не замечал меня. Лютовой держал возле уха мобильник, я услышал конец фразы:
– …По улице Линкольна, потом по Ленинградскому проспекту… словом, тем же маршрутом, как ездил всегда… Да теперь можно!.. Нет-нет, не ослышался. Даже нужно.
Он отключил мобильник, я протянул ему стакан. Лицо Лютового стало бесстрастным, глаза смотрят с той же холодной решительностью, никаких криков, воплей, но я уже хорошо знал, что сейчас по ту сторону холодности. Он откупорил пузырек, я тупо смотрел, как по одной в воду шлепаются мутноватые капельки.
Марьяна хотела отвернуться, но Лютовой другой рукой развернул ее к себе, я придержал ей голову. Он поднес стакан к ее губам.
– Выпей!.. Просто выпей!
– Я хочу умереть, – прошептала она.
– Это потом, – сказал он настойчиво, – а пока выпей. Да пей же!
Зубы стучали о край стакана. Лютовой и я вдвоем поддерживали ей голову, следили, чтобы не разливалось, наконец, она уронила голову на подушку. Взгляд ее затуманился. Я чувствовал желание схватить этот пузырек и выпить без всякой воды, настолько стало тоскливо и страшно.
Где-то через час, не в состоянии сесть за работу, пусть даже от нее зависит спасение всего человечества, я выволокся на веранду. Там уже сидели Шершень и Лютовой. Оба встретили меня вопросом в два голоса:
– Ну что там?
– Не знаю, – ответил я честно. – Я мимо их двери прокрался на цыпочках… Вроде затихло.
– Не нравится мне эта тишина, – сказал Лютовой рассерженно.
– А мне нравится? – буркнул Шершень. – Но, может быть, уже откричались?.. Охрипли?
– Марьянка спит, – сообщил Лютовой. – Я ей вкатил двойную дозу снотворного.
– А я Анне Павловне, – сказал Шершень. – Тоже наверняка отключилась… А Майданов пусть бдит. Он мужчина, ему не положено реветь.
Лютовой поморщился, но ничего не сказал насчет гнилой интеллигенции. Вообще ничего не сказал. Мы некоторое время сидели в тупом молчании, Шершень вытащил пачку сигарет, предложил нам. Мы помотали головами. Он вздохнул и сунул обратно в карман.
– Ладно, тогда и я не буду… Иммортизм? Ладно, я еще не иммортист, но курить бросаю.
– Так и пачку выброси, – сказал Лютовой хмуро.
– Э-э, – возразил Шершень, – я ж не знаю, насколько меня хватит?.. Я стремлюсь к высокому, отвергая низкое, уже это благо… но сколько во мне героя, а сколько дерьма – поглядим.
Я сказал тихо:
– Как-то все странно… и жестоко.
– Жестоко? – откликнулся Лютовой. – А ты как хотел?.. Сам же… Нет мира с оккупантами! Нет союза жертвы и насильника… Надежды Майданова рухнули. Да и вообще – Юса должна умереть!
Шершень сказал иронично:
– Из-за одного вонючего негра?
– Вся Юса этот вонючий негр, – возразил Лютовой, – который трахает всю Европу!.. Потому Юса должна умереть. За удовольствия такого рода надо платить. Жестоко. Кроваво. Жизнью!
Шершень посмотрел в мою сторону острыми глазами, пробормотал:
– А каковы непосредственно приметы иммортиста? Крестик на шее, пять раз в день молиться, пейсы, желтый халат, тайные масонские знаки?.. Ведь иммортисты должны узнавать друг друга на улицах, как люди будущего, что волей судеб заброшены в варварский мир Средневековья!
Лютовой буркнул:
– Не знаю, у меня перед глазами пока только лицо Марьянки… Может быть, какой-нибудь значок, вроде изображения атомного ядра? Или перевернутая восьмерка – символ бесконечности? Как символ бесконечного развития, вечности, бессмертия? Нескончаемости рода человеческого?.. Кстати, а что Бабурина не видать? У нас что, сегодня футбол?
Шершень спохватился, посмотрел на часы.
– Ого!.. Уже семь… А он же просил меня открыть дверь в шесть…