Как только занимавшиеся Джеффри медсестры открыли дверь, чтобы выйти, Опал с Айвеном проникли внутрь.

— Она здесь, — сказала Оливия, сидевшая у кровати Джеффри, когда Опал вошла в палату.

Его глаза быстро открылись, и он стал взволнованно озираться, оглядывая палату.

— Она стоит слева от тебя, дорогой, и держит тебя за руку, — ласково сказала Оливия.

Джеффри попытался заговорить, и из-под маски донеслись приглушенные звуки. Опал прикрыла рукой рот, глаза ее наполнились слезами. То, что говорил Джеффри, могла понять только Оливия, она одна понимала язык умирающих.

Оливия кивала, слушая его, глаза ее наполнились слезами, и, когда она заговорила, Айвен не смог больше оставаться в палате.

— Дорогая Опал, он просил передать тебе, что его сердце болело каждое мгновение, когда вы были не вместе.

Айвен выскользнул через открытую дверь и почти побежал по коридору прочь из больницы.

Глава тридцать седьмая

За окном спальни Элизабет на улице Фуксий пошел дождь, капли били по стеклу, как камушки. Ветер начал разогревать свои голосовые связки перед ночным выступлением, и Элизабет, забравшись под одеяло, перенеслась в то время, когда она поздним зимним вечером отправилась на поиски матери.

Она положила в школьную сумку всего несколько вещей: нижнее белье, два свитера и юбку, книгу, которую подарила ей мать, и плюшевого мишку. В копилке у нее оказалось четыре фунта сорок два пенса, и, надев непромокаемый плащ поверх своего любимого платья в цветочек и красные резиновые сапоги, она вышла в холодную ночь. Она перелезла через низкую садовую ограду, чтобы не скрипеть калиткой и не привлекать внимание отца, который в эти ночи спал как сторожевая собака, навострив одно ухо. Чтобы не идти по дороге, где ее можно было заметить, она пошла вдоль кустов. Ветер раскачивал ветки, и те царапали ей лицо и ноги, а листья покрывали ее мокрыми поцелуями. Той ночью дул ужасный ветер. Он хлестал по ногам, обжигал уши и щеки, мешал дышать. Через несколько минут у Элизабет онемели пальцы, нос и губы, она продрогла до костей, но мысль, что скоро она увидит мать, не давала ей остановиться. И она шла дальше.

Двадцать минут спустя Элизабет добралась до моста, ведущего к Бале-на-Гриде. Она никогда не видела город в одиннадцать часов вечера, казалось, жители покинули его: темный, пустой и безмолвный, как молчаливый свидетель, из которого не вытянешь ни слова.

Она шла к пабу Флэнагана, а внутри у нее порхали бабочки, она больше не чувствовала порывов ветра, а только искреннюю радость и волнение от предстоящей встречи с матерью. Шум из паба она услышала раньше, чем подошла к дверям, — только там да в «Горбе верблюда» еще горел свет. Из окна доносились звуки пианино, скрипки, бодрана, громкое пение и смех, а также редкие аплодисменты и одобрительные возгласы. Элизабет засмеялась про себя: все это говорило о том, что внутри царит веселье.

Снаружи была припаркована машина тети Кэтлин, и Элизабет непроизвольно ускорила шаг. Входная дверь была распахнута, за ней находилась маленькая передняя, но дверь в зал, украшенная витражной вставкой, была закрыта. Элизабет поднялась на крыльцо и, стряхнув воду с плаща, повесила его рядом с зонтиками, висевшими на вешалке. Ее черные волосы промокли насквозь, нос был красным, и из него текло. Дождь затек ей в сапоги, закоченевшие ноги хлюпали в ледяной воде.

Пианино смолкло, и Элизабет вздрогнула от неожиданно раздавшегося рева мужской толпы.

— Давай, Грайне, спой нам еще, — невнятно произнес кто-то, и все одобрительно закричали.

Сердце чуть не выпрыгнуло из груди Элизабет. Она здесь! Мать была прекрасной певицей. Дома она все время пела, сама сочиняла колыбельные и детские стишки, и но утрам Элизабет обожала, лежа в постели, слушать, как мать ходит по дому и напевает. Но раздавшийся в тишине голос, сопровождаемый шумными восклицаниями пьяных мужчин, не был нежным голосом ее матери, который она так хорошо знала.

На улице Фуксий Элизабет рывком села на кровати. Снаружи, как раненое животное, завывал ветер. Сердце бешено стучало у нее в груди, во рту пересохло, а кожа покрылась капельками пота. Откинув одеяло, Элизабет схватила с тумбочки ключи от машины, сбежала вниз по лестнице, накинула плащ и вышла. Холодные струи дождя хлестали ее по лицу, и она вспомнила, почему так ненавидит это ощущение: оно напоминало ей о той ночи. Дрожа, она бросилась к машине, ветер разметал ей волосы, залепив ими глаза. К тому времени, когда она села за руль, она уже промокла насквозь.

Дворники яростно метались по лобовому стеклу, пока она ехала по темным дорогам к городу. Переезжая через мост, она увидела покинутый город. Все заперлись по домам, в безопасности и в тепле. Кроме «Горба верблюда» и заведения Флэнагана, ночной жизни больше нигде не было. Элизабет припарковала машину напротив паба, вышла и замерла под холодным дождем, вспоминая.

Вспоминая ту ночь.

От слов песни, которую пела эта женщина, у Элизабет заболели уши. Она была грубая, слова отвратительные, и пелись они каким-то разнузданным, непристойным тоном. Каждое неприличное слово, их тех, что отец запрещал Элизабет произносить, вызывало аплодисменты пьяных гостей.

Она поднялась на цыпочки, чтобы через красное стекло витражной вставки увидеть, что за ужасная женщина каркающим голосом поет эту гнусную песню. Она была уверена, что ее мать сидит рядом с Кэтлин и морщится от омерзения.

Сердце Элизабет подскочило и застряло у нее в горле, дыхание на миг пресеклось. На самом верху пианино сидела ее мать, открывая рот, из которого и вылетали все эти чудовищные слова. Юбка была задрана до бедер, мать извивалась всем телом, а вокруг, дразня ее и хохоча, стояло несколько мужчин. Такого Элизабет еще никогда не видела.

— Тихо, тихо, парни, успокойтесь вы там! — крикнул из-за барной стойки молодой мистер Флэнаган.

Мужчины не обратили на него внимания, продолжая пожирать глазами мать Элизабет.

— Мамочка, — всхлипнула Элизабет.

Элизабет медленно шла через дорогу к пабу Флэнагана, ее сердце гулко билось от оживших воспоминаний. Она протянула руку и толкнула дверь. Мистер Флэнаган посмотрел на нее из-за стойки и слегка улыбнулся, как будто ожидал ее увидеть.

Маленькая Элизабет протянула дрожащую руку и толкнула дверь. Мокрые волосы прилипли к лицу, с них текла вода, нижняя губа оттопырилась и дрожала. Она в панике оглядывала большими карими глазами зал и вдруг увидела, как один из мужчин, гогоча, потянулся к матери.

— Не трогайте ее! — Элизабет закричала так громко, что сразу наступила тишина. Мать прекратила петь, и все головы повернулись к стоявшей в дверях девочке.

Угол зала, где на пианино сидела мать, взорвался от громкого хохота. Из глаз испуганной Элизабет хлынули слезы.

— Хнык-хнык-хнык! — пропела ее мать громче всех остальных. — Давайте все вместе попытаемся спасти мамочку, да? — Ее глаза остановились на Элизабет. Темные, налитые кровью, они были не похожи на те глаза, которые Элизабет так хорошо помнила, они принадлежали кому-то другому.