Я нажимаю «Отправить» и выключаю телефон.
— Так ты не врала насчет дома? — спрашивает он.
— Нет, — на этот раз уверенно отвечаю я.
— Но мне-то откуда было знать? Я не нашелся, что ему сказать.
Один-ноль в мою пользу.
— Все в порядке, папа, тебе не стоит так пережинать.
— Но я переживаю. Один-один.
— Не переживал бы, если бы не подошел к моему телефону.
Два-один.
— Ты пропадала все утро — разве я мог не подойти?
Два-два.
— Знаешь, он за тебя беспокоился. Говорил, что тебе нужно обратиться к кому-нибудь. К специалисту.
Только этого не хватало.
— Так и сказал? — Я крепко сжимаю руки, чтобы не позвонить ему прямо сейчас и не высказать все, что я о нем думаю. Перечислить все его ненавистные привычки, которые всегда меня бесили. Как он прямо в постели стриг ногти на ногах, по утрам сморкался так, что весь дом ходил ходуном, как никогда не давал людям договорить, на каждой вечеринке показывал один и тот же идиотский фокус с монеткой, над которым я всегда смеялась через силу, начиная с первого раза, как отказывался сесть и серьезно поговорить о наших проблемах, постоянно уходил во время ссор… Папин голос отрывает меня от сладких грез о расправе над Конором.
— Он сказал, что ты звонила ему посреди ночи и тараторила на латыни.
— Правда? — Во мне поднимается волна гнева. — И что ты ответил?
Он смотрит в иллюминатор, пока самолет набирает скорость на взлетной полосе.
— Я сказал ему, что еще из тебя вышел отличный викинг, бегло говорящий по-итальянски.
Я вижу, как дрожат его щеки, запрокидываю голову и смеюсь.
Счет равный.
Неожиданно он хватает меня за руку:
— Спасибо за все, дорогая, я отлично провел время. — Он сжимает мне руку и снова поворачивается к иллюминатору, глядя, как мимо проносятся зеленые поля, окружающие взлетную полосу.
Он так и не отпускает мою руку, я кладу голову ему на плечо и закрываю глаза.
Утром во вторник Джастин идет по залу прилета дублинского аэропорта и, прижав к уху мобильник, снова слушает автоответчик Бэа. Перед сигналом он вздыхает и закатывает глаза: его уже порядком достало ее ребячество.
— Привет, милая, это я. Папа. Опять. Слушай, я знаю, что ты очень сердишься и что в твоем возрасте все воспринимается очень болезненно, но если бы ты меня просто выслушала, то, возможно, согласилась бы со мной и когда-нибудь в старости даже поблагодарила. Я желаю тебе только добра, и я не повешу трубку, пока не сумею тебя убедить… — Тут он опускает телефон.
За заграждением в зале прилета мужчина в темном костюме держит большую белую табличку с фамилией Джастина, написанной большими печатными буквами. Под которой стоит то самое волшебное слово — СПАСИБО.
Это слово постоянно привлекало его внимание на вывесках, в газетах, в объявлениях по радио и телевизору с того самого дня, как пришла первая записка.
Услышав его от прохожего, он шел за ним следом, как загипнотизированный, будто в этом слове заключался ключ к шифру, предназначенный ему одному. Это слово, как запах свежескошенной травы в летний день, плыло в воздухе. И не просто запах: с ним было связано особое ощущение, место, время года, радость перемен, жизни, которая продолжается. Оно подхватывало его, как случайно услышанная песня, знакомая с юности, как Ностальгия, которая волной накрывает тебя на берегу и тянет за собой в воду, когда ты меньше всего этого ждешь, особенно когда ты меньше всего этого хочешь.
Это слово постоянно крутилось у него в голове, спасибо, спасибо, спасибо. Чем чаще он его слышал и перечитывал короткие записки, тем более незнакомым оно казалось, точно он первый раз в жизни видел эту особенную последовательность букв — так музыкальные ноты, знакомые, простые, но записанные в другой последовательности, становятся подлинным шедевром.
Превращение обыденных вещей во что-то волшебное, новое понимание того, что он раньше воспринимал совсем иначе, напомнили ему детство, когда он подолгу разглядывал себя в зеркале. Чтобы поглядеться в него, он вставал на скамеечку, и чем дольше он смотрел, тем меньше себя узнавал. Сознание упрямо твердило, что это его лицо, но он видел в зеркале себя настоящего: глаза расставлены шире, чем ему казалось, одно веко ниже, чем другое, одна ноздря сдвинута вниз, один уголок рта опущен, словно через его лицо прошла линия, как от ножа, который разрезает липкий шоколадный торт и тянет за собой глазурь. Поверхность, прежде гладкая, нависала и оползала. Один миг — и все исчезало. Внимательное изучение своего отражения перед чисткой зубов на ночь открыло ему, что он носит чужое лицо.
И сейчас он на шаг отступает от этого слова, несколько раз обходит вокруг и смотрит на него под разными углами.
Будто картины в галерее, слова сами подсказывают, на какой высоте их нужно развешивать, под каким углом к ним приближаться и с какого места их лучше всего рассматривать. Сейчас он нашел правильный угол. Отсюда был виден вес, который заключало в себе это слово, подобно голубю, несущему послание, устрице с ее жемчужиной, пчеле, колючим жалом охраняющей свою королеву и мед. Теперь оно звучало как вызов, было исполнено красоты и опасности. В отличие от вежливого штампа, который мы слышим тысячу раз на дню, спасибо отныне обрело смысл и значение.
Забыв о Бэа, он закрывает телефон и идет к мужчине с табличкой:
— Здравствуйте.
— Мистер Хичкок? — В мужчине под два метра росту, а брови у него такие густые и темные, что глаз почти не видно.
— Да, — говорит он с подозрением. — А это машина для Джастина Хичкока?
Мужчина сверяется с листком бумаги, который достает из кармана:
— Да, сэр. Так это вы и есть, или имя вам не подходит?
— Да, — отвечает он медленно, погруженный в раздумья. — Это я.
— Кажется, вы в этом не уверены, — говорит водитель, опуская табличку. — Куда вы едете?
— А вы разве не знаете?
— Знаю. Но в последний раз, когда я посадил в свою машину такого же неуверенного пассажира, я доставил защитника прав животных на собрание ИАХФ.
Джастин, которому эта аббревиатура не известна, интересуется:
— Это плохо?
— Президент Ирландской ассоциации хозяев фоксхаундов был именно такого мнения. Он застрял в аэропорту без машины, пока лунатик, которого я привез, разбрызгивал красную краску по конференц-залу. Так что в переводе на чаевые день оказался «без добычи», как сказали бы гончие.
— Ну, я не думаю, что гончие вообще бы что-то сказали, — шутит Джастин. — Разве что «у-у-у». — Он задирает голову и весело подвывает.