— Разумеется, это важно. Ты двадцать лет не пропускал ни одного понедельника.
— Кроме праздничных дней! — Папа поднимает вверх скрюченный палец, его глаза ликуют.
— Кроме праздничных дней, — улыбаюсь я и хватаю его за палец.
— Детка. — Он берет мою руку. — Ты гораздо важнее нескольких пинт и песен.
— Что бы я без тебя делала? — Мои глаза снова наполняются слезами.
— Прекрасно существовала бы, дорогая. Кроме того, — бросает он на меня осторожный взгляд, — у тебя есть Конор.
Я отпускаю его руку и смотрю в сторону. Конор? А если Конор больше мне не нужен?
— Я пытался позвонить ему вчера ночью на ручной телефон, но никто не отвечал. Возможно, я набрал не те цифры, — быстро добавляет он. — На этих ручных телефонах гораздо больше цифр.
— На мобильниках, папа, — рассеянно поправляю я.
— А, да! На мобильниках. Он все звонил, пока ты спала. Очень волнуется. Он собирается вернуться домой, как только купит билет.
— Это очень любезно с его стороны. Тогда мы сможем заняться делом — проведем следующие десять лет нашей супружеской жизни в попытках завести детей. Милое и приятное развлечение, чтобы придать нашим отношениям хоть какой-то смысл.
— Но, дорогая…
Итак, я вернулась к жизни и сегодня проживаю свой самый первый новый день. Признаться, я не уверена, что хочу здесь находиться. Полагалось бы испытывать благодарность к тем, кто вытащил меня с той стороны горизонта, но мне совсем не хочется этого делать. Честно говоря, я предпочла бы, чтобы они себя не утруждали.
Я смотрю, как три ребенка играют вместе на полу палаты, маленькие пальчики, толстые щечки и пухлые губки — лица родителей четко отпечатались на их мордашках. Мое сердце падает в желудок, желудок скручивает судорогой боли. Глаза снова наполняются слезами, и мне приходится их отвести.
— Ничего, если я поем винограду? — щебечет папа. Он похож на маленькую канарейку, качающуюся в клетке рядом со мной.
— Конечно, поешь. Папа, ты сейчас должен пойти домой и что-нибудь съесть. Ты должен беречь силы.
Он берет банан.
— В нем море энергии. А сколько калия! — восклицает он и с улыбкой очищает банан точными движениями. — Домой я побегу трусцой, вот увидишь.
— А как ты сюда добрался?
До меня вдруг доходит, что папа уже много лет не бывал в городе. Для него все стало слишком быстрым, здания неожиданно выросли там, где их никогда не было, машины на дорогах ездят не в те стороны, что раньше. С огромным сожалением и грустью он продал свой автомобиль: его ухудшающееся зрение стало грозить бедой на дороге ему и другим.
Семьдесят пять лет, десять лет, как умерла его жена. Теперь жизнь катится по привычной колее, он прижился в небольшом пригородном районе, где знает всех соседей. По воскресеньям и средам — церковь, по понедельникам — клуб (кроме праздничных дней, когда посещение переносится на вторник), мясник — по четвергам, кроссворды, головоломки и телевизионные передачи — в течение дня, его сад — во все остальное время.
— Фрэн, что живет через дорогу, привезла меня. — Он опускает банан, продолжая улыбаться своей шутке про бег трусцой, и кладет в рот виноградину. — Чуть не угробила меня два или три раза. Или даже больше — во всяком случае, достаточно для того, чтобы я понял, что Бог существует, если когда-нибудь в этом сомневался. Я просил виноград без косточек, а этот с косточками. — Папа хмурится. Покрытые коричневыми пятнами руки кладут гроздь обратно на тумбочку.
Он достает изо рта косточки и оглядывается в поисках корзины для мусора.
— Папа, ты и сейчас еще веришь в Бога? — Это звучит жестче, чем мне хотелось, но меня душит гнев, он почти невыносим.
— Верю, Джойс, — без обиды или возмущения отвечает он. Кладет косточки в носовой платок и засовывает его в карман. — Поступки Господа непостижимы, мы часто не можем ни объяснить их, ни понять, ни принять, ни мириться с ними. Я понимаю, что ты сейчас можешь сомневаться в Его существовании, — со всеми нами это случается временами.
Когда умерла твоя мать, я… — Он умолкает и, как часто бывает, оставляет фразу незаконченной: дальше он не пойдет — ни в предательстве по отношению к своему Богу, ни в обсуждении смерти жены. — А ведь на этот раз Бог ответил на все мои молитвы. Прошлой ночью Он уж точно услышал мой призыв. Он сказал мне… — Тут в голосе отца начинает звучать усвоенный в детстве сильный акцент графства Каван, который он утратил, когда подростком переехал в Дублин. — «Не волнуйся, Генри, я хорошо тебя слышу. Все под контролем, так что не переживай. Я сделаю это для тебя, нет проблем». И Он спас тебя. Он оставил мою девочку в живых, и за это я буду Ему вечно благодарен, хотя нам и грустно оттого, что ушел другой.
Мне нечего на это ответить, однако я смягчаюсь.
Он со скрежетом подтягивает стул ближе к моей кровати.
— И я верю в жизнь после смерти. — Он говорит теперь немного тише. — Да, это так. Я верю в то, что рай существует, там, наверху в облаках, и что все, кто когда-то был тут, сейчас там. Включая грешников, потому что Бог всех прощает.
— Все там? — Я борюсь со слезами. Не даю им упасть. Знаю, если начну плакать, то не остановлюсь никогда. — А мой ребенок, папа? Он гоже там?
Папино лицо пересекают глубокие морщины страдания. Мы старались поменьше говорить о моей беременности — из суеверия, очевидно. Срок был небольшой, и мы все волновались, а папа больше всех. Всего несколько дней назад мы немного поссорились из-за того, что я попросила его поставить к себе в гараж нашу кровать для гостей. Понимаете, я начала готовить детскую… Боже Мой, детская! Оттуда только что вынесли кровать для гостей и разный хлам. Кроватка уже куплена. Стены выкрашены и приятный желтый цвет — «мечта лютика», над кроваткой — погремушка-мобиль с крутящимися утятами.
Оставалось пять месяцев. Кое-кто, включая моего отца, может подумать, что готовить детскую при сроке четыре месяца преждевременно, но мы шесть лет ждали ребенка, этого ребенка. И для меня в этом ничего преждевременного не было.
— Дорогая, ты знаешь, я не могу утверждать…
— Я собиралась назвать его Шоном, если бы это был мальчик. — Господи, наконец я произношу это вслух! Я повторяла эти слова про себя весь день, без конца, и вот теперь они льются из меня вместо слез.
— Шон — хорошее имя.
— Грейс, если бы родилась девочка. В честь мамы. Она бы обрадовалась.
При этих словах папа стискивает зубы и смотрит в сторону. Все, кто не знают его, подумали бы, что он рассердился. Но это не так. Я знаю, что за его стиснутыми зубами собираются слова, как в огромном резервуаре, они хранятся там запертыми, пока в них нет абсолютной необходимости, хранятся в ожидании прилива такой страсти, когда стены рухнут и слова хлынут наружу.