Горница казалась такой огромной, что в ней можно было играть в хоккей. Кроме сундука, стола и печи, занимавшей треть пространства, в ней стояли кровать-лежанка величиной в две земных двуспальных, с горой подушек, еще один сундук поменьше, окованный железными полосами, деревянный шкаф без дверок, с посудой, бадья с водой и лохань, две скамьи и столец — большое деревянное кресло с резной спинкой и ручками в форме все тех же медвежьих лап.
В горнице было светло, как днем, хотя ни свечей, ни лучин, ни тем более электрических ламп гости не заметили. Казалось, светится сам воздух, причем избирательно: в углах и у сундука с металлическими полосами, например, стыла темнота.
Потолок, сколоченный из грубо обработанных досок, нависал над головой метрах в четырех, и Никита подумал, что изба изнутри гораздо больше, чем кажется снаружи, хотя и внешне впечатляет. Точно такое же ощущение внушал и дом Зу-л-Кифла, что говорило о некоем родстве строений, магическом родстве. Ягойой была если и не магом в полном смысле этого слова, то ведьмой, колдуньей с высоким уровнем воздействия.
— Мовницу истопи, — приказала старуха слуге, подразумевая баню, но гости твердо отказались мыться, не желая рисковать. Ягойой их поняла, насмешливо сверкнув глазами, и настаивать не стала, но, увидев у Никиты перстень, изменилась в лице.
— Я так и чуяла, что у вас оберега! Спаси и помилуй! Кто дал-то? Уж не Яросвет ли?
— А кто такой Яросвет? — простодушно спросил Такэда.
— Будто не знаете. — Настроение у Бабы Яги, не слишком схожей с образом из русских сказок, упало, и она принялась яростно орудовать у печи, то и дело пихая бедного Живу то в бок, то в спину. Казалась она, во-первых, вовсе не дряхлой старухой, жаждущей сожрать любого, кто попадется. Высокая, статная, одетая в длинную цветастую поневу и пушистую кофту, с аккуратно уложенными седыми волосами, она выглядела бы даже привлекательной, если бы не горб и не крючковатый нос, а также слишком глубоко посаженные глаза, в которых иногда вспыхивал мрачный темный огонь.
Никита было подумал, уж не наложено ли и на нее заклятие, как на Тааль, бывшую жену Вуккуба, за ее участие в Битве на стороне сил Люцифера, но спросить об этом у самой Ягойой не решился.
Перед едой Жива налил гостям в деревянные кубки белого кваса, сваренного на меду, и оба, отведав напитка после сигнала эрцхаора «все в порядке», едва не окосели. Хотя алкоголя в напитке не чувствовалось, голова от него закружилась, как от бокала шампанского.
— Ощущение такое, будто голова — прямое продолжение желудка! — тихонько пожаловался Никита Такэде.
— Алкоголик ты, Сухов, — заявил Толя. — Те тоже от запаха балдеют. Однако, признаться, и я поплыл. Может быть, она специально в квас чего-то подмешала?
— Индикатор дал бы знать.
— Тогда давай быстренько заедать.
На первое оказалась ботвинья, единственным недостатком которой было отсутствие соли. На второе ели пироги с вязигой — жилами из хребта если и не осетра, то какой-то другой подобной ему рыбы, разваренными в студенистую прозрачную массу и придающими пирогам сочность и изумительный вкус, а также блины с вареньем. Варенье было подано разных сортов: из морошки, ежевики, черники, земляники и брусники, и, глядя, как гости уплетают блины, Ягойой заметно подобрела.
Сидела она в своем «княжеском» кресле-стольце прямо и неподвижно, разглядывая едоков по очереди, и не произнесла ни слова, пока те не насытились. Лишь когда они запили обед калиновым морсом, Ягойой наконец перестала сверлить их взглядом.
Небрежно махнув посохом-клюкой, она длинной чередой отправила всю посуду со стола прямо в печь, очистив таким образом стол, а Живу той же клюкой пихнула в угол, где он забился в лежавшие грудой овчины.
— А теперь, гости незваные, рассказывайте свою байку, что вас сюда занесло.
И столько было силы в ее голосе, что Никита, сам того не ожидая, выложил почти всю свою историю, не отвечая на пинки встревоженного такой откровенностью Такэды.
Ягойой реагировала на рассказ сдержанно, только однажды прервав собеседника, да и то для того лишь, чтобы сбить со стола громадного — с палец — таракана. Затем кликнула слуту:
— Сходи-ка в медушу.
Жива исчез и вскоре принес из сеней сулею — сосуд с горлышком, в котором оказался вареный мед. Выпив литровую кружку напитка и не предложив гостям, старуха прогундосила:
— До чего же бесхитростный вы народ, витязи. Подставил меня братец, нечего сказать. А я хотела, чтобы вами Горынище полакомился.
Друзья переглянулись. Старуха усмехнулась.
— Не пужайтесь, я токмо с виду страшная. Гайда за мной в бретьяницу, братие.
Бретьяница оказалась кладовой позади печи, причем таких же размеров, что и горница. Такэда, увидев ее, покачал головой, подумав, как и Никита, о неравенстве измерений внешнего и внутреннего объемов избы. Забита была кладовая всякой всячиной: от мехов, одежды и мягкой рухляди до деревянных бадей, бочек, скамеек и отрезков серых труб, в которых с трудом угадывались ступы в рост человека.
— Выбирайте и надевайте. — Старуха вытащила из кучи серый плащ с муаровым зеленоватым рисунком, похожий на змеиную шкуру, второй плащ — с застежкой на плече и нечто вроде стеганого ватного тулупа без воротника. — Вот корзно, коц и ферязь, можете забирать все.
— Нам не надо, спасибо, — покачал головой Никита.
— Даю — бери! — осердилась Ягойой. — Не простая одежа-то, в ней по болотам ходить можно, а земля здесь — сплошные болотины да ямы.
Из груды всяческой домашней утвари она вытащила короткое, блестящее, как тусклое серебро, копье, протянула Такэде:
— Держи оскеп, меченоша, с ним на любого волкодлака идти можно.
Старуха повернулась к груде ступ, ударила по ним клюкой. Длинная змеистая фиолетово-розовая молния оплела серые стволы, запахло озоном. Ступы рассыпались, одна из них покрылась светящимися пятнами, словно изморозью, зашевелилась, встала на дворец, но тут внутри нее проскочила малиновая искра, и ступа, задымив, упала назад.
— Замыкание, — прокомментировал Такэда с тихим ехидством.
— Замерзли, — проворчала Ягойой. — Давно я их не кормила. Ладно, я вам свою уступлю, доберетесь — отпустите, сама дорогу найдет.
— Да не надо, мы и так доберемся, — попытался запротестовать Никита, не слишком обрадованный перспективой полета в ступе, но его не послушали.
На воле царил вечер.
Выйдя из избы, старуха без слов позвала кого-то — Сухов почуял пси-импульс, и с шипением и треском из трубы над крышей избы вылетела ступа, спикировала к ногам хозяйки. Диаметр ее был не менее метра, а высота по грудь высокому Никите.
— Влезайте.