Мне нет до этого никакого дела.
Я не знаю, как долго я уже иду.
Я выгадываю время.
Патси, Патси.
Внезапно звуки ночи прояснились, подул теплый бриз, а луна оказалась высоко, проникая время от времени в зияющие глазницы болота, чтобы только отчетливее показать пульсирующий источающий ненависть хаос.
И тогда я остановился.
Я посмотрел на разрозненные звезды, такие предательски яркие в деревенской ночи. И как всегда почувствовал к ним ненависть. Какое блаженство, должно быть, затеряться в бескрайней вселенной, на крапинке вращающейся пыли, и знать, что поколения людей искали знаки и придавали значение этим несчетным непостижимым точкам ледяного огня, лишь дурачащего нас неизменным равнодушием.
Так пусть они сияют над огромными пастбищами справа от меня, над верхушками дубов в отдалении, над крышами мерцающих теплым светом домов, оставшихся далеко позади.
Этой ночью моя душа была с болотом. Моя душа была с Патси. Я пошел дальше. Я не знал, что граница фермы Блэквуд настолько далеко отходит к болоту. Но хотел знать. И я держался к воде настолько близко, насколько это было возможно, чтобы не соскользнуть в трясину.
Вскоре я понял, что Мона где-то поблизости. Она изо всех сил старалась не выдавать себя, но я слышал негромкие звуки, которые она издавала, и улавливал слабый запах духов, приставший к платьям тетушки Куин, аромат, который я не замечал раньше. Спустя немного времени я понял, что и Квинн был с нами, ступая за мной в обществе Моны. Зачем они столь преданно сопровождали меня, я не знал. Я, как мог, напряг свое сверхъестественное зрение, чтобы хорошенько разглядеть темноту слева.
Сильный озноб охватил меня, спустившись по спине, похожий на тот озноб, который я почувствовал, когда впервые встретился с Ровен Мэйфейр, и она применила свою силу, чтобы изучить меня; озноб, источник которого был вне меня. Я остановился и встал лицом к болоту и тут же распознал прямо перед собой женскую фигурку. Она была так близко, что я мог коснуться ее, не протягивая руки дальше, чем на несколько дюймов. Она была вся покрыта лишайником и ползучими стеблями, неподвижная и безжизненная, как кипарис, который рос тут же и словно поддерживал ее, и она была промокшей насквозь. Ее волосы, со стекавшими по ним ручейками воды, прилипли к ее грязной ночной сорочке, а сама она слабо светилась в темноте, но так, что смертный не смог бы этого увидеть. Она смотрела на меня.
Это была Патси Блэквуд.
Ослабшая, притихшая, страдающая.
— Где она?! — прошептал Квинн. Он был у моего левого плеча. — Где? Патси, где ты?
— Тише, — сказал я.
Я не спускал с нее взгляда, с ее огромных несчастных глаз, с прядей волос, тянущихся по ее лицу, с ее раскрытых губ. Такое отчаяние, такая агония.
— Патси, — сказал я. — Дорогая девочка, твои страдания на этой земле закончились.
Я увидел, как ее брови вяло нахмурились. Мне показалось, что я услышал длинный глубокий вздох.
— Тебе лучше уйти, красавица, — сказал я. — Тебя ждет блаженство. Не надо бродить в этом унылом месте, Патси. Не надо пытаться сделать эту тьму своим домом, когда ты можешь выйти к Свету. Не броди здесь, выискивая и плача. Уходи. Повернись спиной к этому времени и месту и попроси ворота открыться. — Ее лицо неуловимо дернулось. Брови разгладились, и вся она задрожала.
— Давай же, сладкая, — сказал я. — Свет ждет тебя. В этом же мире Квинн найдет все твои песни, каждую песню, которую ты когда-либо записала, Патси. Он соберет их вместе, и они распространятся по всему свету, Патси. Каждый сингл, старый и новый, навсегда. Разве это не волшебный след, который ты оставляешь после себя, — все эти чудесные песни, которые так любят люди? Это твой подарок, Патси.
Ее рот приоткрылся, но она ничего не сказала. Ее белые щеки блестели от болотной воды. Ее разорванная ночная сорочка, ее исцарапанные руки были в грязи, ее пальцы пытались сомкнуться, но не могли. Я слышал, как плакала Мона. Я ощутил, как под воздействием некой силы вокруг меня колыхнулся влажный воздух.
Квинн клялся тихим торопливым шепотом, что, повинный в ее смерти, он обеспечит вечную жизнь ее песням. Но я не заметил никакой перемены в агонизирующем и напряженном видении, кроме того, что Патси слегка подняла правую руку, а из ее открытого рта вырвался какой-то звук. Я не смог расслышать. Кажется, она наклонилась ко мне. А я наклонился к ней — люби меня, люби так, как должно любить, всепроникающей любовью, люби Патси! Я двинулся в опасную пустоту, будто выпав из оболочки самого мира, и поцеловал ее в губы, мокрые, с затхлым запахом, и ощутил сильнейший поток, идущий из меня, ветер, зародившийся в самой глубине моего естества. Он неумолимо вошел в нее и унес далеко, далеко — вверх и прочь. Ее силуэт стал прозрачным, потом необъятным и мерцающим.
— Уходи в свет, Патси! — взвыла Мона, ее слова поймал и унес ветер.
Юная девушка-ковбой, бренчащая на своей гитаре, выдирающая из нее звуки: Глория! Топает ногами, толпа ревет, она ищет сияние ангелов, бессчетных невидимых монстров, эти крылья… нет, я не видел — Глория! Я вцепляюсь в траву, чтобы остаться на земле, дядюшка Джулиан улыбается, склоняясь. Глория! Это самая опасная игра. Ты не святой Хуан Диего, ты знаешь. Я не пойду, я не пойду, я не пойду с тобой! Патси в розовой коже, с воздетыми кверху руками, ослепляющий свет, божественная избранница, тренькающая на своей гитаре!
Темнота. Все закончилось. Я свободен. Я здесь. Я чувствую под собой траву.
Я зашептал:
— Laudamus te. Benedicimus te. Adoramus te. In Gloria Dei Patris! [7]
Когда я открыл глаза, я лежал на земле и, не считая Моны, которая сжимала ладонями мою голову, и Квинна, опустившегося рядом с ней на колени, ночь была абсолютно пуста.
С этого момента я требую, чтобы со мной обращались, как со сверхъестественным героем, коим я и являюсь. Я зашагал обратно к дому, игнорируя Квинна и Мону (особенно Мону), открыл кухонную дверь и сказал Жасмин, что призрак Патси окончательно покинул землю, а я устал и нуждаюсь в покое и в том, чтобы выспаться в кровати тетушки Куин, неважно, кто и что об этом думает.
Шумный крохотный Джером подпрыгнул за своим маленьким столиком и закричал:
— Но я так и не успел увидеть ее, мама! Я так и не увидел ее.
— Я тебе ее нарисую, сиди смирно, — сказала Жасмин и, с неоспоримым авторитетом, свойственным леди с ключами, она провела меня через коридор и тут же допустила в священные покои, проворчав, что-то насчет того, что только два часа назад Мона устроила здесь беспорядок, разрыв шкафы, но теперь все тщательнейшим образом убрано. Я же театрально рухнул на укрытую розовым атласом кровать под розовым же атласным балдахином, зарылся лицом в розовые атласные подушки и утонул в ванильном аромате Шантилли, позволив Жасмин стянуть с меня грязные ботинки, потому что это доставляло ей радость и защищало постель. Я закрыл глаза.