Но закончить фразу не смог. Что-то странное было во всей этой картинке, какой-то очередной оптический обман.
Одной из сидевших на валуне была девушка, вернее – еще девочка, с длинными черными косами, круглым личиком и узкими щелочками глаз. Другая – та, что сидела рядом с девочкой, была одета точно так же – в ягушку из ровдуги [5] и торбасы, но лицом и цветом волос ничуть не напоминала местную жительницу. Она напоминала…
Дыхание у Михайловского сбилось.
– Ева? – сказал он.
Светлые длинные волосы лежали у нее на плечах, ярко-серые, точно отражавшие блеск байкальской воды – глаза… Она и не она!
– Данька? – удивленно и вместе с тем довольно спокойно отозвалась та. Голос был тоже ее, Евин.
– Господи, ты… – Он все еще не мог поверить своим глазам.
– Кто это? – обернувшись к Еве, спросила девочка с черными косами.
– Познакомься, Долчан, это – мой муж…
– Муж? – Юная аборигенка по имени Долчан глубокомысленно почесала пальцем кончик носа. – За тобой приехал?
– Я не знаю… – растерянно пробормотала Ева. – Даниил, ты за мной приехал? – спросила она уже громче.
– Не говори чепухи! – застонал он и схватился за голову. Это была она – Ева… Точно – она, а никакой не оптический обман! Ева – его жена. Ангел и демон в одном обличье. Ева, с которой было невозможно жить, но без которой жить было тоже нельзя.
– Ну, я не знаю… – повторила она, пожав плечами. – Может, ты тут просто прогуливаешься?..
– Прогуливаешься!.. – ахнул он. – Люди добрые, вы послушайте, что она такое говорит…
Михайловскому хотелось плакать и смеяться.
– Чего же ты сидишь? – укоризненно спросила девочка у Евы. – Иди к мужу, однако.
– Иду, – со вздохом сказала Ева и поцеловала Долчан в лоб. – Спасибо, спасибо вам за все… Особенно бабушке твоей – спасибо!
Она спустилась с валуна, легко запрыгнула в лодку к Михайловскому, села на носу, напротив него.
Надо было обнять Еву, надо было сказать что-нибудь этакое, приличествующее случаю – прочувствованное и пафосное, но ничего этого Михайловский делать не стал. Во-первых, если бы он сейчас стал обнимать Еву, то точно бы задушил ее – от избытка чувств, так сказать… А во-вторых, все прочувствованные слова почему-то вылетели у него из головы.
Он завел мотор, и лодка, рассекая волны, помчалась вперед.
– Тебе идет… – крикнул он, стараясь перекричать мотор.
– Что?
– Я говорю – тебе идет… – Он кивнул на ее одеяние.
– А ты похож на первобытного человека! Ну и щетина…
– Да что щетина – я тут с бородой ходил!
– Хотела бы я тебя видеть! – засмеялась Ева.
И тут Михайловский отвернулся. Горло перехватил спазм – он понял, что заплачет, если скажет еще хоть слово.
Всю остальную дорогу они молчали, и только когда впереди показались крыши изб и деревянные мостки у берега, уходящие в воду, Михайловский обронил:
– Ну, вот и приехали…
И, уже стоя на земле, он сказал:
– Где ты была? Я тебя искал…
– И я тебя искала! – улыбнулась Ева. Тогда он отвел прядь волос от ее лица и обнял ее. Сколько они стояли так – неизвестно. Наверное, очень долго…
– Давай мириться, – глухо пробормотал он.
– Давай! – с радостью, немедленно отозвалась она.
Он поцеловал ее, чувствуя, как слезы все-таки щиплют глаза.
– А золото? Ты нашел золото? – спросила она.
– Нет. Все сгорело. Все те бумаги, которые могли мне помочь… – тихо уронил он.
– Ну ничего, еще все впереди! – подбадривающе произнесла она.
– Ты мое золото… – Он снова и снова целовал ее лицо. – Мне ничего не надо… Мне только ты нужна!
– А мне – ты… Ой, Данька, а это что? – Она нащупала повязку у него под рубашкой.
– Да так, ерунда… – усмехнулся он. – Уже все давно зажило. Пуля навылет вышла.
– В тебя стреляли? Ой, не могу… – задрожала она.
– Я же говорю – все в порядке, я жив-здоров! А ты-то, ты… Как ты из речки выбралась?
– Расскажу – не поверишь… Меня ведь потом шаманка одна лечила, этим… как у них называется?
– Камланием?
– Да, точно! Только не смотри на меня такими глазами, я ничего не придумываю, все – чистая правда!
…Когда самолет Иркутск – Москва оторвался от земли и постепенно стал набирать высоту, Михайловский спросил:
– Что, страшно?
– Нет, – довольно спокойно ответила Ева, прислонившись щекой к его плечу. – Слушай, Даня, а я ведь так и не дочитала твою книжку…
– Какую? О Колчаке?
– Да. Чем там все закончилось?
Он помолчал немного, а потом ответил:
– Закончилось все очень плохо. Золото пропало, Колчака расстреляли, а тело его сбросили в Ангару.
– А та женщина, которую он любил? Ее тоже расстреляли?
– Анну Тимиреву? Нет. Она после прожила долгую, очень одинокую жизнь, большую часть которой провела в лагерях и тюрьмах. Ну как же – подруга Колчака! Умерла в тысяча девятьсот семьдесят пятом году. Она писала стихи… За пять лет до смерти написала строчки, которые посвятила памяти своего возлюбленного:
Полвека не могу принять —
Ничем нельзя помочь —
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
Но если я еще жива
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
– Бедная женщина… – вздохнула Ева. – Это что же, она всю жизнь только его любила?
– Только его.
В начале салона погасла надпись, требующая пристегнуть ремни. Это означало, что теперь можно передвигаться по самолету. Пассажиры заерзали в креслах, устраиваясь поудобнее, кто-то полез в отделение для ручной клади, кто-то потребовал от бортпроводницы минеральной воды без газа…
– Данила, Ева! – пропихнулся по узкому проходу черноволосый, румяный, щекастый – Николай Ильич. – Ну, как вы тут?
– Все хорошо! – засмеялась Ева.
– Черт, дали разные места… Я вот сейчас, пока сидел, размышлял – с помощью каких законов контролировать губернаторскую власть на местах? Это ж полное безобразие, что там Мигунов устроил! Самый настоящий князек, как в Древней Руси…
«Сазонов, глядите – сам Сазонов с нами летит!» – зашептались вокруг люди.
– Ты, Николаша, как всегда – в центре внимания, – заметил Михайловский. – А то у вас там, в правительстве, не знали, что на местах творится…