– Нет. Я уже спрашивал – она сама не знает.
– Забавно! – опять повторил Бармин. – Вашей художнице – Елена ее зовут, да? – вероятно, самой понравилась игра в картину-ребус. Да, она не скажет. Вы сами должны растолковать смысл.
– Вы не находите, что фигура напоминает ангела? Вот эти небольшие выступы за плечами – они ведь словно крылья, да? – оживился Терещенко. – Мне показалось, что это ангел. Да, выступы не похожи на ветви деревьев, слишком симметричны… все-таки не ребенок, я думаю, а именно ангел.
– Ангелов часто рисуют в виде детей, младенцев, – одобрительно кивнул Бармин. – А не скульптура ли? Смотрите, как неподвижна фигура – листья трепещут, переливаются, а она будто замерла, затаилась…
– Нет, он живой, он улыбается. Или плачет.
– Странная гримаса. Она может означать все что угодно. Может быть, при другом освещении…
Они немного поэкспериментировали со светом – плотно закрыли жалюзи, включили лампы, потом распахнули окна настежь, впуская летний день… Фигура на бумаге каждый раз менялась, ее очертания колебались, существо на картине то смеялось, то страдало, жемчужным блеском светился ватман, словно его покрыли тонким слоем фосфора. Терещенко совсем побледнел, но потом заявил решительно:
– Я вам скажу, доктор. Я вам скажу, что это. Или кто это. Это бог любви.
– Бог… чего?
– Бог любви. Амур, Купидон, как его… Я вам хотел сказать с самого начала. Неважно – младенец, скульптура, живой, не живой, плачет или смеется… Но это именно он.
– В самом деле! – вдруг улыбнулся Бармин, поправляя круглые очочки на носу. – Амур!
– Бог любви, – с удивлением, проникновенно повторил Федор Максимович. – Она хотела сказать мне о любви. Этот живой, переливающийся фон, этот свет… Любовь!
«Так я и думал! – мысленно воскликнул Лева. – Ему не хватало именно любви».
– Почему вы так много вкладываете в это слово, сами чуть не трепещете? – спросил он клиента. – В прошлую нашу встречу вы всеми силами пытались доказать мне, что долг для вас важнее какой-то там любви. Что-то такое прорвалось наконец в вашей душе? Вы можете говорить со мной откровенно, я же ваш доктор, как-никак…
– Я много повидал в своей жизни всякого, и плохого, и хорошего, но, оказывается, кое-чего не знаю. И, наверное, самого главного, – медленно произнес Терещенко.
– В общем, не важно, что хотела сказать ваша Елена своим рисунком… Да, совсем не важно! Мне интересно, что здесь увидели вы, потому что она, кажется, попала в точку. Бог любви…
– Да-да, именно об этом я… – Терещенко вдруг беспомощно всплеснул руками. – Доктор, я урод.
– В каком смысле? – осторожно спросил Бармин.
– В вашем, в психологическом. Я это понял буквально только что…
– И?…
– Я не способен к любви. К чувствам, к тому, что рвется из души, из сердца… Я не способен к страсти. Нет, я люблю и все такое, но я не знаю страсти. Поэтому я урод. Что-то вроде робота. У меня нет чувств, одни программы. Я запрограммирован делать то-то и то-то, испытывать то-то и то-то, говорить и делать в соответствии…
– Что вы подразумеваете под любовью… под страстью, вернее? – спросил Лева.
– Нечто вроде помешательства, – усмехнувшись, пожал плечами Федор Максимович. Он как будто немного смутился, произнося последнюю фразу.
– Продолжайте.
– Об этом, наверное, свойственно рассуждать только женщинам, смаковать всякие там сцены на балконе, миллионы алых роз, слезы и сопли и прочую дребедень… Я любил и люблю, у меня жена, три дочери… Но, боже мой, как глупо… я не знаю, что такое страсть!
– Есть ли у вас проблемы в интимной жизни?
– Нет, все в порядке. Я человек в возрасте, но сексопатолог мне пока не нужен, – немного обидевшись, заявил Терещенко. – И вообще, я же вам сто раз повторял, что с точки зрения физиологии я в хорошей форме, но вот внутри… этот червь, который меня давно грызет… Я вдруг понял, что это. В общем, я урод, – повторил он с недоумением и упрямством.
– Вы сегодня пришли ко мне с улыбкой на лице, счастливый. Это потому, что вы поняли, что с вами. Разгадали наконец…
– Да! Амур, Купидон, отравленные стрелы… Но как она оказалась права, прямо провидица какая-то!
– Вы не преувеличиваете ее способности? Может быть, вы увидели то, что хотели увидеть?
– Может быть… Знаете, я в последнее время думаю только о ней. И это вторая причина моего прекрасного настроения…
– Страсть?
– Да! Страсть по отношению к ней. А вдруг я не такой уж урод, – играя золотой зажигалкой, Терещенко опустил глаза и улыбнулся. Он точно смущался, хотя если б знал, с какими странными, даже нелепыми проблемами приходили в этот кабинет люди, то не стал бы делать этого. – Лучше поздно, чем никогда.
– «Перед лицом единственно прекрасной иссяк источник горести напрасной…»
– Что это? – спросил с изумлением Федор Максимович, выронив из рук зажигалку. Стихотворные строки, такие простые слова неожиданно сильно подействовали на него.
– Это Гете. «Мариенбадская элегия». Ему было уже лет семьдесят с лишним, когда он влюбился в одну замечательную девушку и по сему поводу написал эти стихи. Но, заметьте, до того он влюблялся и терял голову много-много раз.
– «Горести напрасной»… Много-много раз… Со мной – еще никогда.
– Учтите, я ни на что не намекаю, – предостерегающе поднял палец Лева. – Вы не старик, и вы способны к любви… только, мне кажется, не хотите замечать этого.
– Может быть.
– А как вы представляете себе страсть? Вы вообще уверены, что она есть, что ее не выдумали талантливые писатели и кинорежиссеры, чтобы людям было не так скучно проводить свой досуг? Есть ли она вообще? – неожиданно спросил Лева.
– Есть, – твердо ответил Терещенко. – Конечно, по голливудским мелодрамам нельзя судить о настоящей любви, там все… сделано, но, наблюдая окружающих меня людей – друзей, знакомых, незнакомых, просто прохожих иногда, – я понимаю, что она есть…
– Замечательно!
– Есть вещи, которые нельзя объяснить. Они просто есть – и все. Алгеброй гармонию не проверишь. Любовь – она как вера, в ней очень мало рационального…
– А оценить с помощью разума свои чувства к Елене вы можете? – спросил Лева.
– Могу, как ни странно! Страсть моя только в самом начале, я не могу не думать…
– Вы думаете, что в будущем будете даже способны на поступок?
– Да, – кивнул Федор Максимович. – Я бы и сейчас сделал что-нибудь такое… Только я совсем не уверен в ее чувствах.
«Если он так верит в свои чувства, – думал между тем Бармин, – пусть делает, что хочет. Ведь не только любовь он имеет в виду, но и свободу… Он действительно связан, прямо-таки опутан условностями, черт знает что творится в его голове, ему просто необходимо немного отпустить поводья!»