— Что неудивительно? — спросил Колосов.
— Да то, что жизнь сейчас кругом такая: спасение утопающих — дело рук самих утопающих, ударный лозунг, самый актуальный. — Ираклий скосил глаза на плакат, изображавший старого французского актера Лино Вентуру в роли комиссара полиции, с которым, несмотря на его ветхость и полинялость, Колосов был не в силах расстаться.
— Ираклий, я вызвал вас для серьезного разговора. — Он перешел к делу.
— Будем говорить о гибели моих близких? Об убийствах? А что вы — вот вы — можете мне сказать по этому поводу? Это ведь нас убивают, не вас, — какое вам вообще дело?
— То есть как? Что вы такое говорите? Возбуждены уголовные дела, ведется розыск — МУР его ведет, мы ведем, активно ищем убийцу.
— Активно ищете? — Ираклий снова усмехнулся. — Да бросьте!
Это «да бросьте!» вышло у него совсем как у старшего Константина, с той же интонацией, с тем же отчаянным сарказмом.
— Если бы вы искали, вы бы давно нашли, — сказал он. — Еще тогда.
— Летом? Там, в Волгограде, когда жертвой убийцы стала семья соратника вашего деда — генерала Мужайло? — спросил Колосов.
— Надо же, дошло наконец. Размотали клубочек, раскопали могилку. Поздравляю. — Ираклий, сидя на стуле, шутовски поклонился, разведя при этом руками с зажатыми полами пальто.
— Значит, вы лично напрямую связываете то групповое убийство с убийствами ваших близких? Тогда почему же сразу после того, как погибла ваша сестра Евдокия, вы и словом не обмолвились о ваших подозрениях? Не сообщили того, что вам известно? — Колосов перешел в наступление. — Почему вы молчали? Почему молчали ваши братья, сестры, ваша мачеха?
— Кто? — Ираклий скривил гримасу.
— Варвара Петровна, ваша экономка, мать Ирины и Федора.
— О, это вы уж у нее спросите, отчего она молчала. Хотя вряд ли она правду ответит. Ограничится, как обычно, страшной сказкой о фамильном проклятии.
— О каком еще фамильном проклятии?
— Как, вы еще не знаете? Разве она вам не сказала, что наша семья проклята, что таким, как мы, место не здесь, а в аду?
— Варвара Петровна в больнице, тяжело переживает гибель сына, ничего такого она о вашей семье не говорила.
— Ну, тогда и я лучше помолчу.
— Нет, раз уж начали, раз заикнулись, внесите ясность.
— Вы вот в органах служите. Вы знаете, кем был мой Дед?
— Имею некоторое представление.
— Ага, тогда буду краток. В ноябре сорок пятого во Владивостоке, куда дед мой Ираклий приехал по делам службы, с ним произошла история. В тюрьму из освобожденного от японцев Харбина доставили одного поэта, бывшего белогвардейца, эмигранта. Дед подозревал его в связях с японской разведкой. Его допрашивали, допрос проходил в присутствии деда. Во время допроса поэт умер. Да вы не хмурьтесь, коллега, не отворачивайтесь. Да, его били, током пытали. А вы о таких методах допроса что, не слышали?
— Слышал.
— А сейчас скажете — это было давно, в середине XX века, при вашем деде — людоеде, садисте, враге народа, а сейчас все изменилось, все совсем не так, и допросы стали другими, гуманность цветет и пахнет, права человека там разные, демократия.
— У нас вот с вами допрос.
— Допрос? Да, если бы кто до меня хоть пальцем дотронулся, я б того на месте бы убил. — Ираклий скрипнул зубами. — А там суди меня суд и сто тысяч прокуроров.
— Это понятно. Историю-то полувековой давности продолжайте, пожалуйста.
— Историю? Историю продолжу. В общем, откинул коньки поэт из Харбина, но перед смертью проклял он своих палачей, в том числе и деда-министра, страшной клятвой, проклял и весь род наш — знаете ли, этак по старинке, по-библейски, кондово, несмываемо. Ну вот, а теперь мы уже в начале века нового пожинаем печальный результат.
— Так я не понял: это версия вашей мачехи Варвары Петровны или ваша собственная?
— Это семейная версия. У нас в семействе с некоторых пор ее вытащили со дна фамильного сундука и мусолят на все лады.
— А первый зам вашего деда генерал Афанасий Мужайло, он тоже был в ноябре сорок пятого во Владивостоке?
— Нет. Под проклятие поэта-колчаковца он не попал. Но ему тоже хватило вот так, — Ираклий чиркнул ребром ладони по шее. — Из-за колючей-то проволоки в лагерях не здоровья ведь ему зэки желали, не долгих лет жизни его потомству.
— Это все правда, что вы мне рассказали, или вы все это выдумали по дороге сюда? — тихо спросил Колосов.
— Это уж мое дело, понимайте как хотите.
— Я так понимаю, что вы по какой-то причине не желаете оказывать содействия следствию и розыску убийцы ваших родных.
— Да я вам не верю. Ни вот на столько не верю. Разве вам жаль нас: меня, Федьку, Дуню, Зойку? Да плевать вам на нас. Плевать. Розыск вы ведете, потому что вам деньги за это платят, это ваша работа, рутинная, постылая работа, а в остальном вам ведь до лампы: перестреляют нас, перережут ли всех до единого или кого-то оставят. Наоборот, кому-то, может, даже воздух чище покажется, когда нас всех пришибут.
— С такими мыслями раньше, в том числе и при вашем деде-министре, уезжали из страны.
— Я всегда говорю, что думаю. Это моя слабость. А из страны я никуда не уеду. Это вон Зойка наша мечтает отсюда как можно быстрее слинять. О большом мире мечтает, дура, о богатстве, о свободе. А я Ираклий Абаканов. — Ираклий вздернул подбородок. — Я никуда не побегу — ни от страха, ни от позора. Никто меня не заставит. И подыхать, как бы там кто ни старался, я пока не собираюсь. У меня девять лет как минимум еще в запасе.
— Почему именно девять?
— По старым византийским поверьям — про них вы у Павлика нашего спросите, он знаток таких вещей, — жертва проклятия не живет дольше возраста Христа — тридцати трех лет. Мне двадцать четыре, так что времени у меня впереди достаточно, еще состариться успею.
Колосов, которому в этом году как раз стукнуло тридцать три, хмыкнул.
— А ваш брат Павел действительно большой знаток Византии? — спросил он как бы между прочим. — Нумизматикой увлекается, да? Он что — по образованию историк?
— Он по образованию физик-атомщик, работал раньше в Курчатовском центре.
— А сейчас что же, перешел в коммерческую структуру?
— После аварии он вот уже два года как не работает. Семейное судаковское добро проживает. Ему квартира в доме на набережной досталась пятикомнатная, так он ее вроде как продавать собрался.
— Нумизматика — это у него что же, вроде хобби?
— Он говорит, что так от суеты мирской, от мирских забот о хлебе насущном отвлекается. Каталог составляет нашей семейной коллекции. Ее ведь тоже в конце концов продать придется.