Нет, альфонсом на час он не был. Но среди смятых в экстазе простыней гостиничной кровати, среди поломанных роз, примятой травы, влажного песка он, как никто другой, умел внушить осчастливленной под самую завязку женщине, уже переступившей порог осени своей жизни, что за такие вот упоительные минуты с таким вот мужчиной, как он, надо щедро, очень щедро расплачиваться. И те, кто приехал в Сочи крутануть жизнь в последний раз, встряхнуться, забыться, завести знойный курортный романчик и у кого были деньги на все эти тридцать три удовольствия, платили ему, точнее, содержали его на всем готовом, лишь бы только он оставался рядом, не уходил, не изменял, подлец такой, красавчик и победитель, долгожданный двухметровый принц и неутомимый трахальщик до сладких обмороков и сердечных трепыханий среди новехоньких перин и подушек из мягчайшего финского пуха.
Жизнь капризной и ветреной женской содержанки, однако, Егор вел не всегда — только в летние «каникулы» во время отпуска. Однажды, когда они с братом уже жили в доме в Гранатовом переулке, он как-то вечером напился с Белогуровым на пару до положения риз и единственный раз в своей жизни разоткровенничался о своем прошлом.
Он и его брат Женька, оказывается, были из семьи цирковых артистов. О матери своей Егор сказал только, что она одно время была в кордебалете, потом работала ассистенткой у кого-то из Кио, а потом ездила по всей стране в шапито с сольным акробатическим номером. Об отце своем он вообще не упоминал. Зато много говорил об отчиме — родном отце Женьки, который женился на матери Егора, когда тому было шесть лет, и усыновил его. Дивиторский была ею фамилия (фамилии отца своего Егор, кажется, даже не знал), и он был младшим в известной династии цирковых дрессировщиков. «Потом он умер, батька мой приемный», — печально сообщил Егор. А Белогуров ехидно подумал: «Вот сейчас он добавит, что его сожрали львы прямо на арене». Но отчим Егора, оказывается, умер более банально: нетрезвый переходил Сибирский тракт, когда они гастролировали с цирком в Бийске, и его сшиб самосвал. Но это случилось, когда Егору было уже девятнадцать, а до этого они жили дружной семьей — трое мужиков: отчим и они с Женькой. «Мать нас бросила, — равнодушно сказал Дивиторский. — Когда поняла, что с Женькой не все ладно и он у нее на руках повиснет инвалидом, — сразу и слиняла. Кого-то себе нашла, в Киеве живет. Иногда пишет — редко».
С одиннадцати лет Егор уже сам выступал на арене. Его брали «мальчиком» в номера силовых гимнастов и жонглеров-эксцентриков. Он не боялся высоты, был силен и ловок не по летам, и мир подкупольных трапеций, лестниц, натянутых канатов, мир головокружительных сальто-мортале над затаившим дыхание зрительным залом под рокот барабанной дроби влек его к себе непреодолимо. «Цирком я даже во сне тогда бредил», — признался он Белогурову.
Он поступил «легко», как не преминул тут же похвастаться, в цирковое училище, учился там очень успешно и одновременно уже выступал в номере воздушных гимнастов. Получил отсрочку от армии — за него хлопотали в Управлении Госцирка, мечтал уже о своем собственном сольном номере. Но тут внезапно произошла трагедия с отчимом, и Егору пришлось думать, что теперь ему делать с братом-сиротой.
«А чем болен-то Женька у вас? — тогда пьяно поинтересовался Белогуров. — На олигофрена вроде не похож. Красивый такой малый, кудрявый, только заторможенный какой-то…»
С Женькой, как рассказывал Егор, с самого детства было что-то не так. Сначала и внимания не обращали — пацан как пацан, говорить только поздно начал. Но в семь лет, играя с цирковой обезьянкой («Коверные дети — так всю эту сопливую мелкоту в цирке зовут, — рассказывал Егор, — вечно за кулисами у клеток с животными ошиваются. Едва с горшка спрыгнут, уже кто родителям помогает, а кто так…»), он выколол ей глаза.
Сначала посчитали — несчастный случай. Но вскоре то же самое случилось с собакой пуделем, который так визжал от боли и ужаса, что его пришлось усыпить.
Женьку перестали пускать за кулисы, а от клеток с животными гнали прочь. Сверстники тоже его своей компанией не баловали. Одно время до школы у него была нянька — суровая и властная старуха, бывшая балерина на канате. Сплетничали, что это о ней молодой еще Окуджава пел: «Она по проволоке ходила, махала белою ногой…» Нянька обращалась с мальчиком как со строптивым зверенышем, учила в основном кнутом, редко-редко поощряя пряником. Женька ее боялся и ненавидел и однажды даже попытался сбежать из дома.
В школе, едва он пошел в нее, у него сразу же начались трудности с успеваемостью: он по два года сидел в каждом из начальных классов. Сначала эти неуды списывали за счет того, что ему часто приходилось менять школы — цирк постоянно переезжал. Когда отчим погиб, а Егор был студентом циркового училища, Женьке только еще исполнилось двенадцать лет, и директриса его последней школы прямо заявила Егору, что его младший брат в силу «своих слабых умственных способностей не успевает по программе и его следует перевести во вспомогательно-коррекционное заведение, предварительно посоветовавшись с психиатром».
Но тогда с психиатром решили повременить — еще чего, ребенка мучить! На помощь пришла многочисленная родня дрессировщиков Дивиторских. И в конце концов Женьку взял на воспитание его двоюродный дяди Федор Маркелович.
В молодости он тоже пробовал себя в цирке, но по причине обнаруженного врачами порока сердца вынужден был круто поменять профессию. Он по-прежнему любил животных, как и все в клане дрессировщиков" и укротителей, не мыслил себе жизни без них, а посему, окончив некие специальные курсы, стал работать на Сельскохозяйственной выставке.
С годами он стал великим мастером своего дела. А дело состояло в том, что он изготавливал чучела выставочных медалистов. Например, был на ВДНХ знаменитый конь-иноходец, или племенная свиноматка-призер, или баран-суперпроизводитель. И когда все эти выставочные знаменитости сдыхали от старости, из них для памяти музейной в павильоны «Коневодство», «Свиноводство», «Охота и рыболовство» делали чучела. Вот, мол, полюбуйтесь, уважаемые зрители, это — Буян, а это наша красавица Ромашка, а это знаменитый Браслет, взявший Большой кубок на бегах в Одессе в 59-м…
Работал Федор Маркелович и для лабораторий биофака МГУ, и для Зоологического музея, и для Сельхозакадемии. Деньги получал неплохие. К этому своему ремеслу он и решил приобщить странноватого, но весьма послушного, молчаливо-задумчивого племянника Евгения, раз уж тот никак не усваивает в школе положенные ему алгебру с геометрией.
«Ему не аттестат, не корка нужна, раз он у нас такой, а дело, что кормить его станет, когда я помру, — говаривал Федор Маркелыч Егору. — Ты-то бросишь его, знаю… Ты вон какой у нас парень, тебя такая дорога ждет, слава. На кой тебе такая обуза в жизни… А ему, ему, милый, учиться надо самому себе на хлебушек зарабатывать. Ничего, профессия моя редкая. В Москве нас, мастеров, по пальцам пересчитать можно. Однако и нужная, вон сколько заказов — один Зоологический с Никитской каждый месяц по пять шлет. Выучу я Женьку себе в помощники. Если понадобится — ремнем навык вобью. Парень-то он старательный, только молчун да заторможен… Но у нас, Дивиторских, дрессура годами, опытом накоплена — и мыши в поездах у нас ездили, и свиньи под ярмом ходили, и слоны польку-бабочку плясали. Так что и Женька наш усвоит, как ему теперь в жизни работать придется».