В отделе по раскрытию убийств она узнала, что его сотрудники теперь фиксируют и все случаи пропажи без вести лиц «восточной национальности». Колосов не желая ждать нового трупа — он ориентировал свой отдел на работу в том числе и по делам пропавших без вести — то есть «невидимок». Можно было также предполагать (хотя Кате в розыске об этом даже и не заикались), что по всем версиям ведется и напряженная негласная работа. Все это напоминало по масштабам операцию «Лесополоса», когда искали знаменитого маньяка, но… Кате отлично было известно и то, что на «Лесополосу» ушли годы. Неужели все так сложится и с делом обезглавленных?
Но лишь только она обращалась к отчетам, справкам, рапортам, компьютерным распечаткам о том, сколько лиц проверено, какие машины осмотрены, сколько водителей опрошено в целях установления возможных очевидцев, какое количество сотрудников милиции задействовано в рейдах и проверках, патрулировании и наблюдении, ей начинало казаться: да не может быть, чтобы такой грандиозный коллективный труд пошел прахом! Они найдут их, непременно найдут. Задержат по приметам машину на дороге, или установят свидетеля, который их видел и запомнил тогда в Кощеевке, или просто еще как-то выйдут на них, этих ублюдков, по своим «негласным каналам» — ведь у розыска много методов и средств воздействия на ситуацию, о которых они прессе не говорят. Они задержат их — может быть, даже завтра, если только…
В этот день — пятницу — в Москве стояла страшная духота. Вместо неба было какое-то мглистое марево, сожженное солнцем, пропитанное парами бензина. Но закат, напротив, был чист и божественно красив. Катя никогда не видела такого красного солнца, садящегося в такие багряные, словно плащ триумфатора, облака. Они, подобно горе, громоздились на западе. От них глаз нельзя было отвести, но на сердце от всего этого великолепия становилось тревожно: солнце, а теперь уже верхний край его, видимый над горизонтом, было похоже на вулканическую лаву, а его последние вечерние лучи — на зарево дальнего пожара.
* * *
Этот день — пятницу, отмеченную ураганом, Белогуров запомнил на всю оставшуюся жизнь. Жаждал забыть, хотя бы для этого кувалдой пришлось вышибить из мозгов, но…
— Иван, а я и не слышал, как вы вошли… Да что это с вами? Больны?
Белогуров захлопнул дверь и прислонился к ней мокрой спиной. Его о чем-то спрашивают… Сейчас семь утра. Он — в своей новой квартире на Ново-Басманной улице, той, где ремонт, долгожданной, вожделенной квартире, за которую столько уплачено бабок — площадь сто пятьдесят квадратных метров, три комнаты-залы, холл, две ванных, кухня и лоджия — зимний сад… В квартире идут последние работы: мастера устанавливают кухню, подключают встроенную технику, в ванной облицовывают стены испанскими панелями; под терракоту. А надзирает за всем здесь Якин — тот, что стоит сейчас перед ним; они знакомы уже более года; Гришка свободный художник, бродяга из Дитера, картины которого никто не покупает, он занимается в столице модней халтурой — расписывает в квартирах состоятельных любителей декора фрески в стиле модерн, а также в барах, казино, ресторанах и клубных фойе.
С Белогуровым Якин познакомился в салоне на Крымском валу. Привез в «Галерею Четырех» три своих полотна. Белогурову он понравился Своей дерзостью, и полотна были приняты и выставлены. Никто ничего, конечно, не купил…
«Гриша, милый мой, для того чтобы сейчас тебе или кому-то из наших имя приобрести настоящее и на Западе, и среди неандертальцев, нужно: а) либо посидеть чуток в психушке и намалевать там парочку композиций, б) попасть в Книгу Гиннесса по любому самому скандальному поводу и в) ну, насчет этого пункта я вообще затрудняюсь — на политически репрессированных диссидентов сейчас моды нет, — насмешливо внушал некоммерческому Якину Белогуров. — Таким, какой ты есть сейчас, как бы мне этого ни хотелось, ибо ты мужик талантливый, я тебя не продам ни под каким соусом. Коси под дурачка, а? Глядишь, и сделаем из тебя русского Ван Гога».
То, что Якин талантлив, и то, что он первоклассный художник, Белогуров понял с первого взгляда на его, работы. А то, что он не продавался, это — кто же пророк в своем отечестве? Был он к тому же страшный алкаш, как и вся полунищая богема Арбата и Дворцовой набережной, где его знали все собаки, и московские, и питерские, и к тому же большой оригинал левацко-большевистского толка. Считал себя единственным, «некупленным властью» борцом за пролетарскую идею, бредил великим Че Геварой, а в свободное от росписи фресок для бара «Гайка» время даже сочинял «диктуемые моментом» поправки к «Государству и революции». Якин вечно нуждался в деньгах (после бегства от «идейно-буржуазно-чуждой» сожительницы в Питере все его имущество состояло из старенького мотоцикла с коляской, сумки с одеждой да «средств производства»). Внешне он был видный парень — яркий блондин с роскошной гривой русых, собранных на затылке в густой хвост волос, умный, насмешливый, пылкий, резкий, и, если бы не «злоупотреблял», все бы в его жизни, наверное, сложилось по-другому. Но Белогуров и сам уже «злоупотреблял», а поэтому не ему было винить Гришку Якина в его слабости.
Якин рисовал (не бесплатно, конечно) для Белогурова фреску-коллаж на стене в гостиной. И странная фантасмагория представлялась его вдохновенному взору: Fn de sncle, как он говаривал — Конец века. Скончание времен. В композицию эту вошли многие образы, памятные Белогурову с детства и юности, —Мэрилин Монро в виде голливудской феи-бабочки, «Битлы», словно валеты, выпавшие из игральной колоды, Высоцкий в алой кумачовой рубахе и царских регалиях Емельки Пугачева, нахлестывающий нагайкой серого в яблоках, вставшего на дыбы жеребца, Сухов и Верещагин, чокающиеся гранеными «сто грамм» над станковым пулеметом, ее благородие госпожа Удача в виде бубновой дамы в подвенечном уборе. Образы эти вырастали из какого-то фантасмагорического хаоса клубящихся облаков, развевающихся кумачовых знамен, залатанных хипповыми заплатами джинсовых драпировок, кусков потрескавшейся кухонной клеенки (такая, в синюю клеточку, помнится, была на коммунальной кухне Белогуровых на Арбате). Они отпочковывались друг от друга, как побеги невиданного живого дерева — небоскребы Нью-Йорка, «где я не был никогда», Роберт де Ниро в облике гангстера с автоматом, тут же — зеленоглазый загадочный Улисс — дитя Джойса, растекающиеся по столу в форме яичницы знаменитые часы Дали, отсчитывающие последние минуты Века и Тысячелетия, и еще…
Белогуров смотрел на фреску и словно видел эту фигуру впервые.
— Что это? Что это такое? — прошептал он хрипло.
— Это же… Иван, да вы сядьте, на вас прямо лица нет. Что-то случилось? Так рано еще, я только встал, за работу не брался и… А это вчерашнее, я закончил… Да что с вами?
— Чуть не врезался. Там.., у Курского на кольце. — Белогуров сел на рулон коврового покрытия у стены. В гостиной, так как тут работал Якин, пока не было даже мебели. — Я.., не из дома еду.., так, шлялся.., решил заглянуть по пути да чуть в аварию не угодил… Болван…
Якин покосился на этого «хозяина апартаментов», как он звал про себя Белогурова, — шлялся? Всю ночь, что ли? Странно — трезвей стеклышка, даже и не пахнет спиртным. Но вот лицо… Белая окаменевшая маска вместо лица — ходячий испуг и страдание. Белогуров не сводил глаз с фрагмента фрески, где Якин, кстати, после детального с ним обсуждения, только вчера вечером закончил фигуру из «Страшного суда», что в Сикстинской Капелле. Ту самую, знаменитую, часто изображаемую на открытках и репродукциях фигуру человека, закрывшего в ужасе и потрясении от представшей перед ним картины Ада, Чистилища и Суда лицо ладонью.