– А до того, как он стал хозяином…
– Я не знаю, я на работу поступила за неделю до того, как в универмаге собственник поменялся, до этого хаос был полнейший, а с Шеиным все вроде как наладилось.
– И все же, Наташа, я очень вас прошу… Я приходила туда к вам, вы помните… Там, не знаю, как описать… Вроде все как в обычном магазине, но иногда… Мне, например, все время хотелось оглянуться… Вы понимаете, оглянуться и…
– Вы тоже это почувствовали? Или специально лжете? – спросила Слонова.
– Я не лгу, – Катя, правда, и сама не знала. Азарт допроса и воображение – великие вещи.
Гущин и Елистратов хранили молчание.
– Нет, все равно. Это я обсуждать не желаю.
– Но вы ведь там все чего-то боитесь! – не выдержала Катя. – Это же видно по вашим лицам… этого не скроешь. Может, потому и атмосфера там у вас какая-то… я не знаю, замогильная… И покупатели к вам не ходят!
– Покупатели ходят. Это же днем. А вот вечерами…
– Так, что вечерами? – вмешался Елистратов. – Слушайте, девушка, дорогая моя, я вам верю, понимаете? Я, начальник отдела убийств МУРа, верю вам, и мой коллега полковник Гущин – тоже. У нас два убийства нераскрытых – я в черта лысого поверю, только чтобы на волосок приблизиться к их раскрытию. И вот тут у меня рапорты сотрудников. Если что-то там у вас… действительно странное… то вы не одна, есть и другие, понимаете? Вполне независимые и заслуживающие доверия свидетели. Так что говорите все начистоту.
– Говорите, Наташа, я прошу вас, – Катя настаивала.
– Вы все равно мне не поверите.
– Мы поверим. Вы… вы что-то видели там, да?
– Нет. Я ничего не видела. Я слышала. И они, другие, тоже это слышали.
– Что? Пожалуйста, все подробности.
– В марте… восьмого числа… Да, это впервые случилось тогда. Универмаг закрылся, как обычно, для покупателей, но мы все не расходились, небольшой корпоративчик по случаю Женского дня, понимаете? Шампанское Марк – охранник Шеина – привез.
– Шеин тоже был с вами?
– Нет, только поздравление прислал через Марка, тот тоже сразу уехал. Ну а мы поотмечали. Часов в одиннадцать начали расходиться. Все спустились в раздевалку, а я, Вероника Петрова и Гюльнар… мы были на втором этаже.
– А что вы там делали?
– Да прикалывались. Платья мерили в примерочной, костюм я себе хотела подобрать… И вдруг… Я не знаю, что это было… Но мы услышали это. У меня просто сердце оборвалось сразу.
– А что? Что вы услышали?
– Это трудно описать… вой… нет… я не знаю… ЗВУК… Не очень громкий, но… потом все громче… вой, вопль… Понимаете, люди, живые люди так не кричат!
– Может, это было что-то с трубами не в порядке? С отопительной системой? – спросил Гущин.
– Какая, к черту, отопительная система, – Слонова махнула рукой. – Я же вам говорю – жуткое что-то… С нас весь хмель разом слетел, мы в примерочной все эти тряпки бросили и бегом по лестнице вниз. Там Хохлов Веронику ждал, ну и нас, чтобы здание на охрану сдать. И он…
– Он тоже слышал?
– Конечно, слышал, это по всему универмагу как эхом… Словно кто-то воет или рычит… словно кто-то заперт где-то и наружу выбраться хочет… добраться до нас, живых…
– Хохлов тоже слышал? – уточнил Елистратов.
– Да, да, да! Только он Веронику стал успокаивать, прикинулся, тоже, как вы вот, Фома неверующий, – мол, трубы, водопровод…
– И уборщица?
– Гюльнар и потом слышала это… эти звуки… было еще несколько случаев, когда она в здании после закрытия убиралась. Она сама нам говорила – мне, и кассирше, и Неле Ивановой из отдела игрушек! Та тоже слышала. Мы все, все, понимаете вы это? Что же, мы все с ума сошли – всем коллективом? А тут еще эти разговоры про те, старые, убийства… Ведь его, этого мясника, тогда так и не нашли, понимаете? Кто это был – до сих пор неизвестно. Человек… конечно, человек… маньяк, как Шеин его называет, хозяин наш… А вот как окажешься в универмаге – одна на этаже – да услышишь этакое… кажется, что это… это не человек был… Такие звуки, как эти, человек издавать не может! Это они оттуда такие звуки сюда нам, живым, подают. Как знак свой, как сигнал…
– Сигнал чего? – спросила Катя.
– Берегитесь, мол, пока еще вы живые… Берегитесь, потому что я, кто бы я там ни был и откуда, – вернулся.
Ева Комаровская выключила пылесос, взяла тряпку и начала протирать пыль на мебели. Раз в неделю она обычно устраивала у себя в квартире уборку. И сегодня как раз выпал такой день, казалось, энергии хватит на все с лихвой – даже погладить вон ту кипу чистого белья, скопившегося в бельевой корзине.
– Я тебя что-то совсем не вижу, – сказала она Феликсу, присевшему на корточки, чтобы вытащить из пылесоса забитый мусором мешок. – Где все пропадаешь, а? Загорел вон, обгорел…
– Я тебя тоже не вижу, тетя.
– У меня дела, к юристу вон записалась на консультацию вчера. Столько народа, такая очередь. – Ева Комаровская с тряпкой в руках подошла к старому пианино. – А туда ты больше не ходил?
– Куда?
– В милицию, к ним?
– Тетя, но если они просят помочь?
– Нечего тебе там у них делать. Слышишь? Я запрещаю тебе. Ты еще очень молод, неопытен в вопросах жизни, ты мальчик, а это… это серьезные дела. И никто не знает, каковы окажутся последствия. И потом… ты же знаешь, нашей семье все эти органы в тяжелый момент не оказали никакой помощи… только вред принесли. Один вред.
На крышке пианино в ряд выстроились фигурки давних времен – мраморные слоники, шкатулка-носорог зеленого стекла и прекрасная статуэтка балерины из пожелтевшего «бисквита». Ева Комаровская взяла фигурку в руки и начала осторожно протирать.
– А, ты про это вспомнила, тетя.
– Да, про это.
Феликс вытащил мешок из пылесоса и отправился на лестничную площадку к мусоропроводу. Ева Комаровская подошла к окну. Эта их тесная обшарпанная квартира на Большой Ордынке… И та большая великолепная квартира в «генеральском» доме на Александровской, куда двоюродная бабка… нет, нет, нет, в их семье никто так не звал балерину из Варшавы, только Августа… и даже не тетушка Августа, а просто – Августа, словно ровесницу или принцессу крови… квартира с лепными высокими потолками, огромной столовой и репетиционным залом со станком и зеркалом во всю стену, с ванной, отделанной мрамором, где краны были из натуральной меди… И Августа так и не успела ее туда прописать, а ведь хотела, желала этого, потому что она, Ева, всегда была ее любимицей, правильно об этом вспомнила старуха Искра – она, маленькая Ева, являлась любимицей своей двоюродной бабки, балерины из Варшавы, а вовсе не старшая сестра Кристина – мать Феликса – и вовсе не их собственная мать…