— И сколько же времени вы проработали в этой СП-5? Волков усмехнулся. Взор его темных глаз был устремлен теперь тоже в сторону Лесного.
— С семьдесят девятого почти по девяносто третий год. Без малого пятнадцать лет. Мой покойный отец был тоже врачом-психиатром. В то время он руководил научной кафедрой в Институте психиатрии. Здесь же в Лесном работали последователи разработанной им еще в середине шестидесятых методики лечения сном больных, страдающих маниакально-депрессивным психозом и истерией. Главный врач клиники Луговской был активнейшим сторонником снолечения. Он был другом моего отца, и я после окончания института пришел к нему, потому что мой отец считал, что клиническая практика в начале профессионального пути для молодого врача просто необходима.
— С Лесным у вас, наверное, связано немало самых разных воспоминаний, — сказал Никита. — Вы случайно не интересовались историей этой усадьбы? Ведь до революции это было богатое поместье.
Волков живо обернулся к нему, хотел что-то сказать, но… не сказал.
— Да, история у этого Лесного богатая, — Никита выждал, но, так как ответа не последовало, продолжил; — Я вот только что с Малявиным Денисом Григорьевичем беседу имел. Знаете такого, да? Так он поразительные вещи про это ваше Лесное мне поведал. У меня сложилось такое впечатление, что они занимаются там не только реставрацией и реконструкцией.
— А чем же еще? — спросил Волков.
— Да представьте себе — кладоискательством балуются, — Никита усмехнулся, всем своим видом выражая презрение и недоверие. — Я даже слышал, что у вас тут легенда ходит про клад. Уже не от одного про это слышу. Вы, наверное, тоже знаете?
Волков задумчиво, без тени улыбки кивнул.
— Лесное до сих пор очень тесно связано с именем его первой, самой первой владелицы Бестужевой, — ответил он. — Во времена императрицы Елизаветы она, по преданию, спрятала, боясь ссылки и опалы, здесь, в своем фамильном имении, драгоценности. Если здешних старичков водочкой подпоить и разговорить, даже места узнать можно. Сразу до десятка покажут, где якобы зарыт клад: кто под первой липой в аллее укажет, кто во-он там, у подножия холма, кто здесь, на берегу пруда… А еще обязательно расскажут и про то, что клад этот бестужевский — нечистый, проклятый. Вы вон хотя бы с Марьей Никифоровной с железнодорожного переезда потолкуйте. Колоритная старушка. И сразу вам заявит: клад тот от нечистого, от черта Иваныча… А другие добавят, пояснят: мол, якобы сама Бестужева двести лет назад, боясь, что ценности откопают ее же дворовые, наложила на клад так называемое заклятье на кровь. Так что просто так лопатой и киркой, даже землечерпалкой, — Волков смотрел на ту сторону пруда, где шла работа, — клад сей человеку не добыть.
— Любопытно, — заметил Никита, — чрезвычайно любопытно. А вы сами-то, когда в психиатрической больнице работали, искать эти алмазные копи не пробовали, а, Михаил Платонович? Только честно, а?
Волков улыбнулся.
— Я ценю ваш тонкий милицейский юмор, — сказал он, — но… видите ли, в чем дело. Я замечаю, что вас эта тема сильно интересует. Не скрою, меня она когда-то тоже очень интересовала. Даже в чисто профессиональном плане.
— С точки зрения психиатрии? Считаете всех потенциальных охотников за сокровищами своими потенциальными клиентами, что ли?
— Нет, мой дорогой, не поэтому. Если хотите, я расскажу вам одну историю, непосредственным участником и очевидцем которой я был, — Волков помолчал. — Только это займет некоторое время. Быть может, я задерживаю вас, вы торопитесь?
— Я не тороплюсь. Я весь внимание, — Никита не лукавил: этот вкрадчивый врач-говорун его заинтриговал.
— Вы, наверное, уже слышали об убийстве доктора Луговского в стенах больницы? Эту историю здесь тоже любят рассказывать — каждый по-своему.
— Да, я в курсе: Даже наш архив запросил по этому делу, факты проверил. Но это было двадцать лет назад.
— Да, это было давно. Я только начинал делать свои первые робкие шаги в клинической практике. Видите ли, я уже говорил — Луговской был другом моего отца. И — моим наставником. Когда его не стало, это был такой удар для меня, такой удар… Но не буду отвлекаться, Луговского убил наш пациент, больной по фамилии Кибалко. Когда я пришел в семьдесят девятом году в клинику, он уже находился в стационаре на лечении.
— Этот Кибалко… Он ведь был судим за изнасилование, — сказал Никита.
— Да, и какое-то время находился в стационаре закрытого типа. Но там у него наступило сильное обострение, и его перевели к нам. Диагноз у него был маниакально-депрессивный психоз. То есть больной полностью нашего профиля. Именно к таким пациентам Луговской наряду с обычными в таких случаях препаратами активно применял гипноз и снолечение. Спустя примерно месяца четыре интенсивной снотерапии в состоянии больного Кибалко наметились признаки улучшения. Я наблюдал его в это время, поэтому все так хорошо помню, — Волков рассказывал неторопливо, а смотрел по-прежнему в сторону усадьбы — на то, что прежде было больничными корпусами. — Помню даже, что семнадцатая палата, где он лежал, находилась во-он там, в правом флигеле, где теперь живут… Кибалко стало лучше, это была; конечно же, временная ремиссия, но тогда мы думали, что добились стойких, впечатляющих результатов. А потом произошел этот жуткий случай. Подробности я узнал уже позже от коллег. В тот трагический день меня не было в больнице, я отвозил в роддом жену… Как мне позже рассказали, после обычного утреннего обхода в тот день Луговской забрал больного Кибалко к себе в кабинет.
Он в то время готовил к публикации научную статью и разбирал там в качестве примера этот случай. В ходе терапевтического сеанса он записывал на магнитофон рассказы больного о его самочувствии, о его снах и его ощущениях. Ну и в тот день все было как всегда — они сидели в кабинете главврача, а потом оттуда послышался крик Луговского. Когда в кабинет вбежали медсестра и наш санитар Федор, все уже было кончено. Луговской был мертв. Я до сих пор не знаю, где Кибалко взял тот железный штырь, возможно, нашел на территорий больничного парка во время прогулки. Каким-то образом он отточил его и…
Одним словом, картина, как мне ее описывали коллеги, в кабинете была ужасная: стол, ковер на полу стены — все забрызгано кровью. Кибалко нанес Луговскому больше десятка ран этим железным заточенным штырем, буквально проткнул его насквозь! Когда его попытались скрутить и обезоружить, он бросился и на санитара Федора. Ранил и его. Затем он схватил медсестру и угрожал прикончить ее, если не откроют входную дверь лечебного корпуса и не дадут ему возможность уйти. Таким образом, с заложницей ему удалось вырваться из стен больницы и бежать. К счастью, медсестра не пострадала, только страха натерпелась, бедняжка. А Луговскому уже ничем нельзя было помочь — почти половина из нанесенных ему проникающих ран была смертельной. Но я, наверное, наскучил вам своим долгим рассказом?
— Нет, что вы, это очень интересно. Только я пока не совсем понимаю, где же тут…
— Связь? Тогда слушайте, что было дальше. Примерно через месяц больного Кибалко поймали. Милиция задержала его здесь же, в этом же районе, возле какой-то колхозной фермы. Он был в ужасном состоянии — сильно истощен, кроме того, у него были все признаки тяжелой простуды — жар, кашель. Из изолятора при милиции его пришлось доставить снова к нам в больницу. И он находился у нас все время, пока решался вопрос о помещении его в спецстационар на продолжение принудительного лечения. Но я перехожу к самому главному. За те недели, пока больной Кибалко находился у нас, я имел с ним несколько бесед. Нет, я не пытался установить причину убийства им Луговского. У психически больных причинная связь между их поступками крайне нелогична, извращена; Однако долг лечащего врача заставлял меня разбирать этот трагический случай. Мне было необходимо выяснить, почему после столь успешного, как нам казалось, лечения сном и значительной ремиссии у больного внезапно наступил такой регресс, такой эмоциональный срыв. Я вел журнал наблюдений за больным Кибалко, пытался заново установить с ним контакт. Это было нелегко. Он после убийства, побега и задержания находился в тяжелейшей депрессии. Твердил, что ему страшно. Что страх приходит к нему по ночам, во сне…