Но его тут же прошила неожиданная мысль: нет, это не просто салон. Какие-то они тут все чудные… Одеты, точнее, раздеты, как в борделе. А выражение лиц… где же, у кого он видел такие лица?.. Где? У кого? Да, точно, в той передаче по телевизору. Случайно включил, а там репортаж про секты… Показывали женщин-сектанток, и у них были точно такие же лица, точно такие же глаза – в них нормальному человеку так трудно глядеть: сплошной какой-то мираж потусторонний, эйфория, заторможенная покорность и одновременно дикое неприкрытое соперничество…
Соперничество? Здесь, между ними? По отношению к кому?
– Кира, я… помните меня? Наш с вами разговор – тот, на улице? – Мещерский обращался к Кире, затылком чувствуя на себе взгляды Кассиопеи и Марины Андреевны. – Кира, я вот что хотел уточнить у вас. Вы сказали, Куприянова при вас кому-то звонила по телефону тогда.
– Звонила. Точно, – Кира кивнула. Волосы закрыли ее лицо, она отвела их рукой. Она была похожа на русалку – ту андерсеновскую русалку, которой подводная ведьма дала волшебное одурманивающее зелье. – Она стояла вот тут. И телефон был тут. Я рядом с ней. Я вспомнила. Она сказала: «Надо встретиться». Еще сказала: «Теперь все по-другому. Они оба здесь, думаешь, им не интересно будет узнать то, что знаем ты и я?»
– Кому она это сказала? С кем хотела встретиться? Кира, это очень важно, может, она имя называла? – Мещерский коснулся ее руки, потому что взгляд ее уплывал.
– Имя? Постойте, она называла имя…
– Чье? Кира!
Но она больше не слушала его, не интересовалась ни им, ни его вопросами. Она смотрела вверх, на лестницу.
Мещерский обернулся и увидел Германа Либлинга. Тот стоял за спиной своей сестры. Мещерский ощутил легкое покалывание в затылке. Нет, это был не страх – нечто совсем иной природы. Он почувствовал, как при появлении Германа подобрались, напряглись, как пружины, все они – и Кассиопея, и Кира, и Марина Андреевна.
Герман медленно спустился.
– Мы уже встречались? – спросил он Мещерского.
Мещерский растерялся. Черт! Ведь он сам хотел поговорить с этим типом. И вот, оказывается, без Фомы этот разговор, эта встреча не может, не имеет места быть.
– Мы встречались, – Герман усмехнулся, – да ты не тушуйся, пацан. Помнится, в первый раз с вами обоими там была еще такая симпатичная блондинка. Она что-то больше не заходит к моей сестре.
– Шубин жену сюда теперь ни за что не пустит, – сказала Кассиопея.
Мещерский понял лишь, что Герман имеет в виду не встречу в «Чайке», а тот, самый первый эпизод на площади, когда они все впервые увидели его. Тогда вместе с ними была и жена Шубина Юлия Аркадьевна. Но при чем тут она?
– А что нужно от детки? – Герман подошел к Кире. И положил ладонь сзади на ее шею. Взялся по-хозяйски и вместе с тем очень нежно. Погладил, взъерошил волосы. – Сейчас сгоняем куда-нибудь, купим тебе все, что нужно. На станции супермаркет вроде как открылся, ну там новое и подберем. Иди, одевайся. – Он подтолкнул полуголую Киру к лестнице.
Мещерский понял этот жест так: Герман выпроваживает ее, не желая, чтобы ее расспрашивали.
– А чего же Фома не с тобой? – Герман задал на свой лад точно такой же вопрос, как до этого Шубин.
– А ему что, стоит сюда прийти? – Мещерский решил не сдаваться, точнее, не поддаваться на провокации и подначки.
Он вспомнил слова Фомы о том, что Герман ему «понравился». Нет, сейчас, здесь этот тип не вызывал у него никакого иного чувства, кроме неприязни. Но поводом для нее было вовсе не то, что он слышал про этого человека. Повод был иной: Мещерскому было неприятно и одновременно завидно наблюдать, какими глазами смотрели на Германа женщины.
– Ты ведь ему друг, да? – Герман продолжал «про Фому». – Мы с ним когда-то тоже корешили.
– Он рассказывал. Многое, все. И про изувеченную крысу тоже, – выпалил Мещерский и тут же спохватился: он же хотел сказать «сестру», а брякнул «крысу». Как же это он обмолвился так?
– Все, что напоминает писк крысы, заставляет мое сердце… мое бедное сердце трепетать.
– Что?!
– Роберт Браунинг. – Герман оглянулся на Марину Андреевну. – Так-то, пацан. Сердце… браунинг – нехилое сочетание, а? Пиф-паф… Слушай, ты передай Фоме – я прошу у него прощения.
Мещерский замер: вот, вот оно… неужели? Но разве это может быть вот так просто… через столько лет, через ненависть, смерть и кровь: «Я прошу прощения за…»
– За Ирму? – спросил он.
Герман подошел к нему вплотную. Он был намного выше Мещерского, и тот, наверное, впервые в жизни остро ощутил ущербность и за свой маленький рост, и за свое отнюдь не богатырское сложение перед этим мускулистым эталоном, перед этим воплощением женских грез.
– У нас обоих были сестры, – сказал Герман. – Его сестра умерла. Но он не может простить не ее смерть, он не может простить мне то, что моя сестра, – он ткнул большим пальцем в молчавшую Кассиопею, – там, у следователя, предпочла меня, своего брата, – ему.
– У какого следователя? – Мещерский тут же вспомнил: господи, Фома же ему говорил, рассказывал – и это тоже!
– Он знает, у какого. Не заложила меня, понял? Ты передай ему: преданность и предательство – слова одного корня. И все – ложь, брехня. И, несмотря на это, я прошу у него прощения.
«А убийство? А смерть Куприяновой?» – все это комом застряло в горле Мещерского. Герман повернулся к нему спиной, словно к пустому месту.
Идя к гостинице, Мещерский оглянулся – и раз, и два. И каждый раз видел одну и ту же картину: салон красоты и сгрудившиеся под его окнами женщины. Матери Киры среди них уже не было, но они не расходились. Их линялые зонты выделялись на голубом фоне стен. Потом он увидел, как Герман, вышедший вместе с Кирой, садится в «БМВ» – и все это под перекрестными взглядами горожан. Оглянувшись уже на пороге гостиницы, он узрел секретаршу мэра – ту самую «тетку» Веру Захаровну. В свой обеденный перерыв, так и не усидев в приемной, она тоже ринулась в салон. Но на ее долю достались лишь брызги из лужи, вспененной промчавшимся мимо нее «БМВ», увозившим Германа и Киру.
Вера Захаровна остановилась. А потом, ссутулившись, побрела назад к мэрии. Мокрый нейлон блузки прилипал к ее широкой спине, как папиросная бумага. Но Вера Захаровна не боялась дождя и воспаления легких. Мещерский и не подозревал, что она вообще ничего не боялась теперь – даже темноты, даже снов.
О «прошу прощения» Сергей Мещерский собирался сказать Фоме сразу же, не откладывая в долгий ящик. На ресепшен он узнал, что Фома вернулся в «Тихую гавань». Мещерский подошел к двери его номера. Дверь была полуоткрыта. Он готов был войти, но что-то его остановило. Он просто заглянул.
Фома сидел на подоконнике, вполоборота к двери, держал фотографию. Тот самый небольшой кусочек картона – все, что осталось от девушки по имени Ирма Черкасс.