– Как это опередил? – спросила Катя.
– У него, кроме ранения в ногу, еще и ранение в грудь, с такой раной он еще какое-то время жил, даже шел. Мы имеем две разные пули. Одну от автомата «АК», а другую, ту, что эксперт из груди у него достал, от пистолета «ТТ». Причем эта пуля аналогична той, которая была найдена в номере Борщаковой, в косяке застряла, срикошетив от разбитого зеркала.
– Я ничегошеньки не понимаю, – пискнула Анфиса. – Кать, а ты…
– Он стрелял в Борщакову из пистолета «ТТ», у него в кармане куртки найдена запасная обойма, а потом в него самого кто-то выстрелил из этого же самого пистолета. Это второе ранение и стало причиной его смерти там, возле дома, где его обнаружили наши.
– А кто же в него стрелял? – спросила Катя. – Патрульные были там поблизости и никого не видели, не задержали?
– Задержали кое-кого потом, именно поблизости. Но об этом чуть погодя. – Шапкин вставил в рот сигарету. – Черт, у вас тут и курить-то, наверное, нельзя?
– Курите, если хотите. – Анфиса заметалась по номеру в поисках пепельницы и не нашла.
– Его личность и то, что он был судим, установили по банку дактилоскопических данных? По АДИСу? – спросила Катя.
– Естественно. Хочешь знать, голуба, его ли палец на рисунке? Его. А то, что по тому отпечатку сразу не могли личность установить, так его одного, и к тому же смазанного, не совсем четкого, недостаточно было для всей хитрой компьютерной техники. Отпечаток на рисунке Половца. И Тамарка Трехсвятская его только что в морге опознала, бригаду наркологов мне ей вызывать пришлось для вытрезвления, из дома-то опять пьяную в стельку выдернули. Но в этом смысле с опознанием круг замкнулся. Дочку Тамаркину Настю этот самый Половец сюда на детскую площадку возил. Только вот…
– Что только?
– Что-то не похож он на художника-то, – хмыкнул Шапкин. – Данные на него запросили срочно, так вот нигде там этот его дар рисовальщика не зафиксирован. То, что спец он по технике противоугонной, – есть данные, со взломом тоже знаком, а вот насчет рисования ничего не значится.
– А как же он попал ночью в отель?
– Мимо охраны. Невидимкой. Как он джип с охраняемой подземной стоянки увел? Так и здесь спроворился. Подъехал со стороны реки, оставил машину и пошел себе через парк, забрался на второй этаж по черной лестнице.
– Но там же дверь закрыта. Он ее взломал?
– Фрагмент с замком мы забрали, но следов взлома нет. Либо он хитрой отмычкой орудовал, либо… либо забыли закрыть эту дверь на ночь.
– Как это забыли? – ахнула Анфиса. – А Ольга-то все на охранников уповала, а они забыли…
Шапкин покосился в ее сторону.
– Кого задержали ночью? Где? – спросила Катя.
– На улице Доватора, это рядом с переулком. Задержали старого знакомого – Симона по фамилии Трущак. Скрыться пытался на машине. Тормознули.
– Он где сейчас? Едем туда. – Катя, завернувшись в одеяло, спрыгнула с кровати. – Я оденусь и…
– Одевайся, я пока тут к одной знакомой, – Шапкин бочком, бочком направился к двери. – Передали, что беспокоилась за меня женщина моя… Слышь, голуба, – он обернулся к Кате, – спросить вот тебя хочу, как коллегу, как товарища по работе, ну это… как девушку, женщину… Как быть-то нам… мне? Может, зря все это, а? Безнадега в перспективе отношений? Нравится она мне очень. С первого взгляда зацепила меня. И откуда только такие Иды-Идочки берутся?
– По-моему, вы ей тоже нравитесь. Она так за вас переживала. А если есть какая-то разница – в возрасте, ну и там в другом в чем-то, то это поправимо, – заверила Катя. – Была бы…
– Симпатия?
– Любовь, Роман Васильевич.
До опорного пункта, где ждал под конвоем Симон, было рукой подать. Катя и Анфиса (она ни за что не захотела оставаться в отеле, раз пошли такие дела) ждали во дворе возле шапкинского «самохода». Шапкин вышел вместе с Идой. Стоял перед ней, как новобранец, навытяжку – руки по швам, что-то бормотал тихонько. Потом, оглянувшись по сторонам, прижал Иду к себе и поцеловал в губы.
Долгий поцелуй… Катя и Анфиса деликатно отвернулись – телячьи нежности, телячьи нежности…
Они и не подозревали, что за ними тоже наблюдают из отеля. Из окна холла на втором этаже, того самого, что возле черной лестницы, которая этой ночью по странному совпадению не была заперта на замок, Олег Ильич Зубалов.
А из окна своего номера Маруся Петровна Карасева. Она не знала, куда и зачем едут с Шапкиным Катя и Анфиса. Она исполняла роль стража возле своей внучки Даши. Та спала, раскинувшись на широкой кровати, напичканная успокоительными таблетками. Сон – лучшая защита детского организма ПОСЛЕ ВСЕГО, случившегося ночью так страшно и так внезапно.
Страшно было и Марусе Петровне. Но не ночное нападение было тому причиной. Об этом Маруся Петровна думала, вспоминала, но некое событие, произошедшее раньше, затмевало в ее памяти все – даже выстрелы, даже крики близких о помощи, даже…
Маруся Петровна не знала, что Шапкин везет Катю в опорный пункт к задержанному Симону Трущаку. Однако именно вокруг Симона витали ее мысли. Тот их разговор вечером в ресторане потряс ее, всколыхнул в памяти то, что она все эти годы или тщетно гнала от себя прочь, или пыталась рассказать, выплеснуть из себя, рискуя прослыть городской сумасшедшей.
Симон вкрадчиво и настойчиво расспрашивал ее о событиях той памятной ночи 1 мая. Откуда он узнал, что она была свидетельницей? Она не спросила его об этом лишь потому, что ее поразило, ужаснуло то, что он сказал о своей родственной связи с фокусником Валенти. До этого она видела его в отеле несколько раз, когда он заезжал выпить в бар, и он казался ей просто милым молодым человеком, похожим на сотни других парней. А теперь ей вдруг почудилось, нет, бросилось в глаза их родственное сходство: фигура, жесты, поворот головы, взгляд. Особенно взгляд…
Он задавал ей много, очень много разных вопросов в том разговоре за столиком ресторана. Их Марусе Петровне сейчас не хотелось вспоминать. Ей вспоминалось, виделось другое.
Номер вдруг сузился до размеров тесной комнаты в коммуналке. Белый пластик сменили желтые обои в сальных пятнах. Кровать обернулась бабушкиным сундуком с постеленным на него матрасом. Все пространство перегородил старый шифоньер, тот, который когда-то так часто двигала мать, ожидая ночного гостя.
И снова, как шестьдесят лет назад, за стеной у соседей пел патефон: «Рио Рита». И мать красила губы перед зеркалом, собираясь на вечер. А в зеркале отражались желтые обои, девочка на сундуке у окна по имени Маруся, начищенные до блеска сапоги щеголя Кагулова, крутящаяся патефонная пластинка и радиоприемник, покрытый кружевной салфеткой.
Бархатный голос мертвого артиста читал «Сон в летнюю ночь». И было неясно, откуда сочится голос – из радиоприемника, а может, из тусклого зеркала с отраженным лунным светом. «Наш срок ведь все короче… быстрей летят драконы черной ночи…»