— Все, что у меня было, я покидала в дорожную сумку.
— И вы продолжаете утверждать, что это был мгновенный порыв?
Олейникова угрюмо молчала.
— По-моему, Юля, вы все-таки не осознаете, в какой скверной ситуации вы находитесь, — сказала Марьяна. — Ну, что делать, что делать… Когда спохватитесь, поздно будет. Убегая этакой Золушкой с бала, вы закрыли за собой дверь номера?
— Я не взяла ключа.
— Значит, вы оставили дверь незапертой?
— Я ее захлопнула. Он мог сам подняться и закрыть ее на ключ. Я же говорю вам, когда я уходила, он был живой-здоровый!
«А вот это правда, — подумала Катя. — Кислоту Авдюков глотнул уже позднее. Если все же это она подменила бутылку, то она рассчитывала на то, что некому будет оказать ему первую помощь и вызвать врачей».
— Вы видели кого-нибудь внизу, в холле? — спросила Марьяна.
— Не помню, кажется, никого там не было, я вышла и пошла к стоянке.
— Почему вы не хотите сказать нам всей правды? — резко и одновременно укоризненно бросила Марьяна.
— Я говорю то, что было на самом деле. Авдюкова я не убивала.
— Того, что было на самом деле, вы не говорите, Юля, — возразила Марьяна. — Я бы могла вас заставить сказать. И прямо сейчас.
— Как? — Олейникова напряглась.
— Есть разные способы. Есть много разных способов, — Марьяна отодвинула протокол. — Есть вещи, о которых не принято говорить. И которые неприятно, больно вспоминать.
— Но я…
— От ваших показаний зависит очень многое. В том числе и ваше дальнейшее положение. Я уже говорила — я не хочу на вас давить. Вы умная женщина. Вы сами должны подумать о том, что может произойти с вами дальше. Лично мне очень бы не хотелось, чтобы на следующую нашу беседу вас привезли из Волоколамской тюрьмы под конвоем в наручниках.
— Но я не убивала!
— Авдюков умер спустя полтора часа после вашего бегства из отеля. Странного бегства, которое вы почему-то не хотите нам правдиво и вразумительно объяснить, — вмешалась и Катя. — Неужели вы до сих пор не поняли: и там, в отеле, и здесь, на работе, именно вас все в первую очередь и подозревают в убийстве вашего любовника.
— Я даю вам два дня на раздумье, — сказала Марьяна, поднявшись. — Вот мой телефон. Вы позвоните мне. Иначе все для вас и для меня усложнится. И у меня уже не будет ни возможностей, ни желания вытащить вас из этой беды.
Олейникова протянула руку. Жест, каким она взяла визитку, был неуверенным и неловким.
День выдался почти по-летнему жарким. В конце мая такие дни — верная примета грядущего июльского зноя, духоты, пожаров на торфяных болотах. Но сейчас дышалось легко. Небо было голубым и безоблачным.
Светлана Петровна сидела в гамаке в глубине сада. Сад — яблони и вишни владимирка — сохранился за домом еще с прежних, дачных времен. Во время строительства кирпичного особняка на месте старой генеральской дачи она с трудом уговорила Авдюкова пощадить эти тенистые раскидистые кроны и узловатые, корявые стволы, давно уже не плодоносящие.
Было два часа — самое обеденное время, но Светлана Петровна обедать не торопилась. Она полулежала в гамаке, смотрела на солнечные пятна на траве, на свои ноги, на разношенные плетеные босоножки без задников, перебирая в памяти и то, что было давным-давно, и то, что случилось совсем недавно.
На дорожке недалеко от гамака лежал огромный мастино-неаполитано. В руках Светланы Петровны был телефон. Она чуть не выронила его, задумавшись.
Можно жить и без мужчины в доме. Так говорила Зина, Зинка, Зинуля, Зинаида Александровна. Она повторяла это не раз и не два, утверждая, что уж она-то, существующая без мужа целых восемь лет, это знает. Светлана Петровна всегда раньше прислушивалась к ее мнению. Но сейчас ей вспомнился прелестный рассказ Генри Джеймса (книгу ей дала почитать Ната, Наташа, Нателла Георгиевна) о двух англичанках — старых девах, которые, вконец осатанев от одиночества, начали ревновать друг друга к… призраку, являвшемуся в их дом в образе юного красавца.
Так можно ли жить без мужчины в доме? Оставаясь при этом женщиной? Нормальной и полноценной?
Светлана Петровна в призраков не верила. Нет, нет, она не верила ни в каких там призраков, ни в какие паранормальные явления и полночные рассказы. Но ночные страхи были ей ведомы. Ночные страхи в пустом, безмолвном доме. Темные страхи в опустевшей вдовьей спальне. В осиротевшей супружеской постели.
А еще Зина говорила: самое тяжелое время — два месяца после похорон. Надо перетерпеть. Свыкнуться с участью вдовы.
Светлана Петровна подумала: а была бы сейчас рядом дочь Алина, жила бы она здесь, в доме, бок о бок, ложась и просыпаясь в своей комнате наверху, — тогда бы терпелось легче? Господи, кто же ответит на этот вопрос ей, Светлане Петровне, матери взрослой, так вне-запно выросшей, так бесповоротно изменившейся дочери? Наверное, никто не ответит. А вот интересно, кого дочь больше любила — ее или отца? И вообще, любила ли она их хоть когда-нибудь, а?
После похорон Светлана Петровна и желала, и не желала, чтобы Алина вернулась домой. Но дочь не вернулась. «Мама, мне очень жаль, но за городом, в этой вашей „Радуге“, я жить не могу. Я там просто повешусь» — это был ее ответ Светлане Петровне, данный в машине, когда они ехали из ресторана с поминок.
Ну что ж, этого и следовало ожидать. Все дело в фамильном характере, в породе. Светлана Петровна прикрыла глаза от яркого солнца. Разве сама она двадцать пять лет назад не поставила вот так же просто и ультимативно своих родителей перед фактом, что выходит за Леню Авдюкова замуж. Выходит, и все, хоть небо тресни. Хоть поставьте ее к стенке и расстреляйте из всех ваших грозных пушек, танков и пулеметов. А разве ее отец — ее отец! — генерал армии Мироненко как родитель был ей чета? Перед ним робели, вытягиваясь в струнку, такие мужики в погонах. Полки, целые соединения на парадах и маневрах трепетали. А она, девчонка, не испугалась, бросила ему за завтраком, когда пили чай, прямо в лицо: «Я выхожу замуж. Я его люблю, я ребенка рожу от него».
Да, она любила Авдюкова. Всегда. Безмерно. Безоглядно. Без дна — заглянешь в любовь, как в колодец, голова закружится. И станет сначала страшно. Жутко. А потом и страх пропадет.
Из всего его образа сейчас в основном остались лишь воспоминания о том, как они любили друг друга в постели. В молодости часто, потом все реже, реже. Когда-то он был крепок, как дуб, строен и ловок. С годами стал грузен. Плоть его наливалась силой и тяжестью. Но все равно в редкие минуты физической близости, когда он возвращался к ней, своей жене, от всех этих бесчисленных «других женщин», грязных потаскух, вонючих драных подстилок, им было фантастически хорошо вместе. Точнее, это ей, Светлане Петровне, было фантастически хорошо. Тело ее, такое зрелое, жадное, исступленно жаждавшее, сладко пронзенное, словно оживало, воскресало после долгой спячки.