Затасканное выражение — «это был страшный удар», но иначе и не скажешь. Помните, Майя Тихоновна рассказывала нам, что после похорон жены и ребенка Корсаков поджег рояль в клубе? Я думаю, он тогда весь мир готов был сжечь от ярости, от бессилия, от отчаяния. У него даже нечто вроде горячки тогда случилось, он в больницу попал… Но не стоит думать, что Корсаков сошел с ума от горя. Нет, ребята, ум его работал по-прежнему ясно, когда это касалось всего остального — не его потери. Только там гвоздем засел вечный мучительный вопрос: «Почему? За что мне это испытание? Почему эта нелепая случайность произошла именно со мной?»
Наверное, нет человека, который в горе или сильном потрясении не задавал бы себе этого вопроса. Но одни, так и не получив на него ответа, забывают о нем, особенно когда горе со временем проходит, другие же зацикливаются на нем. Вот и Корсаков тоже зациклился, стал одержим жаждой узнать на него ответ. Вопрос «за что?» стал для него смыслом жизни, и он начал искать на него ответ. Сам искать. Помните, он сказал нам: «Надо ведь было что-то делать».
И вот именно тогда ему и пришла в голову мысль попытаться найти своих родителей. Природа ведь не терпит пустоты. Однако Корсакову не столько хотелось обрести родных, сколько понять — почему же мать отказалась от него? Вообще, что она за человек? И не в ней ли все дело?
Вы, Шура, говорили, что на допросе он рассказывал о том, что раньше думал, что его мать — какая-нибудь шлюха, проститутка, пьяница — словом, та, которая в нашем понимании и представляет собой тип женщины, способной бросить ребенка. Тяжело сознавать себя сыном шлюхи, особенно если ты — интеллигентный человек, в музыке тонко разбираешься, с Рихардом Штраусом на «ты»… Хотя, наверное, мазохисту это легче, чем всем остальным. Но судьба снова ударила Корсакова, причем так, что он от этого удара уже никогда не оправился.
Найти свою мать после тридцати лет разлуки — дело непростое. Корсаков говорил, сколько сил и денег он потратил впустую, стремясь разузнать хоть что-то. Ему потребовался на розыски почти год. Начал он поиски с детдома в Краскове — а того уже не было: расформирован.
Справлялся везде, где только мог. Потом в роно ему подсказали: прежняя директриса уже пенсионерка, живет на покое у дочери и, оказывается, все в том же Краскове.
Кстати, Зверева в своих благотворительных мероприятиях шла по тому же пути. Она, правда, прямо никого не спрашивала. Приобрела оборудование для местного роддома, вручила с помпой через фонд своей администрации, мимоходом и про детдом осведомилась, а ей про него и рассказали, и про директрису тоже. Ну, она и велела Майе Тихоновне, которая занималась тем, что подыскивала ей дачу для покупки в Подмосковье, завезти старой директрисе небольшую сумму денег — как помощь заслуженной учительнице, ветерану труда и так далее. Сейчас многие так помогают, и никаких вопросов ни у кого не возникает, только благодарят все.
А в это время к старухе приехал и Корсаков. О том, что его видели в Краскове, он не подозревал до тех пор, пока речь не зашла о дачах (думаю, Звереву подсознательно тянуло в места своей юности, она действительно купила бы там дом, если бы нашла подходящий).
В Красково от своей старой воспитательницы Корсаков узнал только то, что его матерью была какая-то дачница из Малаховки, из кирпичной дачи, расположенной неподалеку от дома бывшей старшей медсестры детдома. Фамилию ее старуха помнила, и он ринулся в Малаховку узнавать, но медсестра давно уже умерла, в доме жили ее дальние родственники, которые ничего, естественно, не знали. А кирпичных дач, построенных в 50 — 60-е годы, в поселке оказалось несколько.
Корсаков искал как настоящий сыщик: и в администрации района справлялся, и в городском архиве, и в нотариате. Искал бывшего владельца-инженера, искал дачу, построенную до 65-го года, и возможно, проданную впоследствии. В общем, после долгих мытарств он наконец эту дачу установил, узнал, что прежде принадлежала она действительно инженеру-гидростроителю. В отделе кадров министерства справился о его паспортных данных, наведался по старому адресу, где жила в Москве семья Зверевых, узнал, что у инженера было двое детей — сын и дочь.
А потом.., когда он узнал, что дочь стала певицей, достаточно было пойти в Ленинку и взять книгу о Зверевой — их столько сейчас написано, там и биографии имеются, — чтобы узнать уже наверняка, кем была и кем стала его мать.
Я думаю, это было очень страшно, когда он узнал. Не ему было страшно, а вообще… Не приведи бог узнать такое о себе, о своей матери. Я когда думаю об этом, словно в какую-то яму бездонную заглядываю, — Мещерский хрипло кашлянул. — Это мне, постороннему человеку, так жутко все это осознавать. Каково же, представляю, было ему! Особенно если учесть, что он отлично помнил, каким именно эротическим фокусам они предавались вдвоем.
Вот он в разговоре со мной вспомнил миф об Эдипе, обозвав его «оперой». Думаю, тогда все для него связалось в единый узел — тот вечный вопрос: «За что мне?» — наконец-то получил ответ. Но какой! Страшный, очень страшный ответ. Как некогда царь из Фив шел по замкнутому кругу в поисках ответа на тот же самый вопрос, так и Корсаков — шел, шел и.., пришел. Уперся в глухую стену — в самого себя. Эдип ослепил себя, этот тоже вроде бы ослеп — только от ненависти. От ненависти к НЕЙ, к МАТЕРИ, сначала бросившей его, а затем… Я думаю, что воспоминания о том, как именно он спал с этой женщиной, жгли его постоянно. Корсаков растравлял себя этими жгучими воспоминаниями и ненавидел мать все сильнее и сильнее — от гадливости, от омерзения к ней, к себе, к тому, что между ними было.
Но не только мать он возненавидел, но также и судьбу, сотворившую с ним все это. Судьбу, обратившую всю его жизнь в ад. Другой бы на его месте покончил с собой но Корсаков… Во-первых, мы убедились, что покончить с собой он просто не способен… А во-вторых, терзавшая его ненависть диктовала ему нечто иное. Он задумал убить мать, рассчитаться с ней за те беды, которые, по его убеждению, она ему причинила. Когда он приехал после долгого отсутствия в числе прочих гостей на ее день рождения, он уже был готов совершить убийство. И Зверева почувствовала эту угрозу, эту слепую ненависть — она уже витала в воздухе. Почувствовала и испугалась, не понимая, что же это такое. Испуг и породил кошмар, страшный сон с зашифрованным в нем воспоминанием о дурном поступке ее юности, когда она в угоду своей будущей карьере певицы бросила своего первенца на произвол судьбы. Наталья Алексеевна правильно нам говорила: возраст диктует воспоминания, с возрастом в людях просыпается совесть. Угрызения совести.., они были у Зверевой — были, учитывая и ее щедрый подарок родильному дому, и ее благотворительность. Хотя о сыне своем она вроде и не вспомнила, он для нее все равно что умер.
Материнский инстинкт — странная вещь. Корсаков говорил: она признавалась ему в постели, что материнский инстинкт у нее напрочь отсутствует. Каково ему было вспоминать это признание впоследствии! Но я думаю, что Зверева здесь клеветала на себя. Ее отношение к Новлянским, которых она фактически вырастила как родных детей, усыновление ею Петра говорит совершенно о другом… Но это уже дебри психологии, лезть в них дилетанту — пустая затея. А поэтому…