— И где ж это он с ней в прошлый раз?"
— Ну и что ты мне о Пустовалове Юрии Петровиче можешь теперь сказать, Наталья Алексеевна? — Сидоров скрестил на выпуклой груди руки. Его темные глаза ласкали (а точнее, раздевали) милого медика.
— Из представленного можно извлечь не так уж и много. Наше первое предположение о владеющей этим больным некой бредовой идее…
— Бредовой? — Сидоров нахмурился. — Что-то я позабыл, напомните.
— Я говорила в прошлый раз тебе.., вам… — она порозовела, — что бредовые идеи — это суть ошибочные суждения, вытекающие из болезненного состояния пациента и не поддающиеся коррекции.
Сидоров кивал, а сам посматривал на кушетку и чему-то улыбался.
— Все, вспомнил! Ну.., и что же?
— Насколько я уяснила из материалов комплексной судебно-психиатрической экспертизы, проведенной Юрию Пустовалову в августе 1996 года, целый ряд специалистов действительно выявили у него наличие устойчивого ипохондрического бреда. Если говорить кратко, бред этот базируется на самовнушении Пустоваловым себе мысли о том, что он неизлечимо болен. Отчасти эта идея объективно подтверждается болезненным состоянием пациента.
Ему кажется, что он должен скоро умереть от этого недуга.
И его постоянные слова — цитирую: «Мне жить осталось минуту. Я знаю, скоро червей кормить меня отправят» — прямое этому подтверждение.
— А почему он тогда на людей с топором кидается? — не выдержал Кравченко. — Если мнит себя умирающим?
— Видите ли, в подобном состоянии больные ведут себя двояко. Одни подчиняются идее — ложатся на кровать, перестают двигаться, есть, следить за собой. Другие, напротив, бунтуют, — Наталья Алексеевна сняла очки. — Бунт вызывает присущая живому организму жажда жизни.
Больной Пустовалов убежден, что умрет. Но умирать-то он не хочет! Вот в чем дело. Все внутри его протестует против воображаемого приговора судьбы.
Далее, в том реактивном состоянии, в котором он в настоящее время находится, любое, я подчеркиваю, любое, даже самое незначительное ущемление его свободы для него нетерпимо. Я читала выкладку из материалов уголовного дела. Он набросился на соседа по лестничной площадке с топором, после того как тот в грубой форме приказал ему освободить место у входной двери, где у Пустовалова лежали старые вещи, — сосед хотел поставить туда мешок с картошкой. Пустовалов нанес ему три удара топором, повредил руки, лицо, черепную травму причинил. Хорошо, вмешались соседи, иначе было бы убийство.
Второе нападение Пустовалов совершил уже в больнице, где проходил принудительное лечение. Там он убил лечащего врача. То есть человека, по его мнению, несущего непосредственную ответственность за ограничение его, Пустовалова, личной свободы. Первый удар — опять-таки в лицо — врач получил крышкой металлического мусорного бачка. Следующий удар был нанесен в висок. Нынешний побег Пустовалова из больницы — прямое стремление к свободе, которой его лишили, и…
— Ясно, отчего шизики из дурдома бегут, — нетерпеливо перебил ее Сидоров. — А почему он всем своим жертвам именно в лицо метит?
— Думаю, Пустовалов очень остро реагирует на всякую постороннюю реакцию в отношении себя. Концентрирует все внимание именно на мимике тех, кого встречает, кто с ним вступает в контакт. Что-то в облике других людей его пугает, заставляя думать, что те могут приблизить для него неминуемый конец. Лицо таким образом становится определенным символом, фетишем всего ненавистного. И он жаждет уничтожить его во имя своего спасения. Прежде в практике бывали случаи, когда подобными фетишами становились половые органы, но лицо… Уничтожая его, он более не видит исходящей угрозы. Это очень для него важно.
— Мы подозреваем его в двух убийствах в нашем районе. В первом случае он воспользовался топором, во втором — ножом, — Сидоров скривился. — Выходит, он более не довольствуется тем, что попадается ему под руку? Он носит оружие с собой, понимаешь, Наташа? Почему, как на твой взгляд?
— Угроза конца ощущается им сейчас реальнее, чем прежде. Он отдает отчет в ряде своих действий: побег из больницы, убийство, знает, что его ищут. Ну и пытается обезопасить себя, избрав средства защиты.
— Но это ведь вполне разумные действия. А его признали невменяемым.
— Он не бессмысленное животное, Саша, — тихо сказала Наталья Алексеевна. — Он человек, который страдает, которому страшно. Я же говорила тебе, они — люди, только другие. Вот что я пытаюсь тебе объяснить. Их надо попытаться понять. Пусть не сразу получится, но надо. Пустовалову необходим контакт. Но парадокс весь в том, что этот нужный ему контакт представляется ему неким апокалиптическим актом: СМЕРТЬ сидит на его плечах. Он чувствует ее. Это надо представить себе.
— Да боже избави, — Сидоров хлопнул ладонью по колену. — А почему он караулит жертвы именно у дороги?
— Я не думаю, что он целенаправленно караулит жертвы. Это может быть простое совпадение. Случай.
— Дважды? Так не бывает. Если это он, то… — Сидоров покосился на Кравченко. — Ну, скажем, шабашник мог ему действительно попасться под горячую руку. Пьяный ведь был, ну и не понравилась ему физия. А вот вторая жертва…
— А кем была вторая жертва? — спросила врач.
— Так, дачник один. Ну ладно, тут пока все мутно как-то… Так ты говоришь, сначала мог быть просто случай…
Ну а искать-то нам его где, а? Что на этот раз посоветуешь?
— Свобода для таких, как Пустовалов, значит почти все. Я ознакомилась с курсом лечения, которое назначалось ему в том учреждении, где его прежде содержали. Введение больших доз инсулина — именно этим препаратом воспользовались — спровоцировало у него ряд судорожных припадков. Пустовалов, не испытывавший прежде подобных симптомов, еще более укрепился в мысли, что, цитирую: «его гробят врачи». По сравнению с перспективой снова оказаться в месте, где его «гробят», то есть ускоряют и без того близкий конец, жизнь, полная дискомфорта, лишений, голода и холода, для него гораздо предпочтительнее. Я думаю, он даже не замечает сейчас всего этого. Больные в реактивном состоянии вообще малочувствительны к подобным вещам. Вы, наверное, читали о юродивых, живших в старину при храмах, — обратилась Наталья Алексеевна к Кравченко. — Они сидели голыми в лютый мороз на паперти, питались сухой коркой. Нечто подобное — и наш случай. Пустовалов может жить где угодно: в заброшенном сарае, в стоге сена, в лесу. Для него в этом нет проблемы.
— Как для Маугли, — процедил Сидоров.
— Лишения таких не пугают, — повторила она. — Они даже и не сознают, что лишены чего-либо. Главное при них — их свобода. И больше всего они хотят, чтобы их оставили в покое.
— Ну да, и бросаются на первого встречного. Ладно, Наталья Алексеевна, спасибо за лекцию. Кое-что мы поняли, кое-что потом поймем. Оцепить весь район и выставить на каждом углу, у каждого дерева в лесу по милиционеру я все равно не смогу: нет у нас таких возможностей. — Опер поднялся, давая понять Кравченко, что время истекло. — Так что будем исходить из наших скромных возможностей. Материалы пусть пока у тебя побудут.