Петров находил общий язык с тетей Машей.
На изъятые в доме наркотики она прореагировала спокойно.
— Э, глупости! Это вы, может, сами мне подкинули.
— Изъято при понятых, — парировал Петров.
— Понятые тоже люди, люди деньги любят, — не сдавалась тетя Маша.
— Ты ж меня знаешь не первый год, я с людьми проверенными работаю. Они мзды не берут.
— Да? — Тетя Маша колебалась.
— Кто изготавливал? Кто сбывал? — настаивал Петров. — Давай называй имена, конкретные имена. Иначе заберу всех твоих дамочек. И тебя тоже.
— Они многодетные матери! — вскипела тетя Маша.
— Тем лучше. Будет кому передачи носить. Жизнь сурова, а ответственность за сбыт наркотиков еще суровее. Не назовешь конкретного ответчика, заберу всех. Весь кагал ваш. И будем предъявлять обвинение табору.
— Не уважаешь ты меня, нет, не уважаешь. — Тетя Маша покачала седой головой, затем взяла со стола пачку «Кэмела», вставила сигарету в рот. — Прикурить дай.
Петров царским жестом щелкнул зажигалкой. Она закурила, выпустила из ноздрей клубы дыма. Катя украдкой покашляла.
— Ну, тетя Маша, решай. Все в твоих руках.
— Лелька и Рада, — процедила цыганка. — Они вдвоем. Их вещи, их дело — их ответ.
— Рада, кажется, мать-героиня? — спросил Петров. — У нее сколько детей?
— Девять.
— А у Лельки?
— Пять. Зато все мальчики.
— Что ж ты их не жалеешь, тетя Маша?
— Почему не жалею? — Глаза цыганки так сощурились, что превратились в аспидные щелочки. — Их дело — их ответ. А пожалеть... Деньги соберем — на залог. Сейчас под залог суд из-под стражи любого выпустит.
— Только не торговца наркотиками.
— Это смотря сколько предложить, — усмехнулась бандерша, раздавливая окурок о ладонь. — И за кого. За мать-героиню залог возьмут. Детей зря, что ль, рожала? Медаль получала? Неужели и послабления ей никакого не выгорит?
Петров только тяжело вздохнул.
— Ладно, идем с Лелькой и Радой беседовать. Когда они ушли с кухни. Катя спросила Марголина:
— Она их сдала, да?
— Да. И глазом не моргнула. Выбрала самых выгодных. Сейчас они всю «травку» на себя возьмут, а там — дети, залог и...
— А ее саму разве нельзя арестовать? Она же хозяйка этого дома.
— Дом по документам принадлежит ихнему барону. У цыган женщины собственностью не владеют. На тетю Машу, хоть она и всем тут заправляет, показаний никто не даст. Клан жертвует власти двух соплеменниц. Вынужденно жертвует. Затем будут выручать. Цыгане своих на произвол судьбы никогда не бросают, — пояснил Марголин.
— И эти Лелька с Радой во всем признаются?
— Бандерша прикажет, признаются как миленькие.
— Пойдем посмотрим на них, — предложила Катя. Цыганок уже выводили, как говорится, с вещами. Рада и Лелька оказались теми самыми молодками в турецких кофтах с люрексом. Их сопровождала целая туча ребятишек от двух до двенадцати лет. «Откуда дети-то взялись? Их ведь во время обыска не было», — удивлялась Катя. Молодки голосили, но все больше для вида. Вокруг Петрова увивался чумазый полуголый малыш, не к месту повторявший странную фразу:
— Дядь, дай доллар, на пузе спляшу.
— Валь, а где ихние мужчины? — спросила Петрова Катя. — Они что, здесь не живут? Смотри, даже обуви нет мужской в прихожей.
— Мужики кочуют, — ответил тот. — «Травка», транзит, охрана, денежная выручка — это все их дела. Они тут только наездами бывают. Сейчас где-нибудь по Рязани, по Казани шуруют.
С цыганским притоном управились только к четырем часам. Катя украдкой вздохнула: «Нет, нелегкий хлеб у сыщиков. Нелегкий. Весь день на ногах и...»
— Эх, буфет закроется, пока до главка доедем! — сокрушался Марголин на обратном пути. — Я есть хочу, как стадо динозавров!
Дома, в «управе», Катя только-только успела сбросить шубу и включить самовар в розетку, как вдруг зазвонил телефон. Она подняла трубку.
— Петровская? Привет, Колосов.
— Здравствуй, Никита.
— Ты просила взять тебя как-нибудь на место происшествия... Если хочешь — едем.
Катя с тоской взглянула на начинающий закипать самовар. Да, это правда. Как-то она заикнулась о таком своем желании. Колосов тогда от нее просто отмахнулся. А тут вдруг... Что же случилось? Зачем он берет ее с собой? Ведь шеф «убойного» никогда ничего не делает просто так, он...
— А что произошло?
— Убийство. На пятьдесят пятом километре Ленинградки. Ну ты едешь?
— Я иду, Никита.
Она выключила так и не вскипевший самовар, погасила свет в кабинете и поспешила в розыск.
У дежурки стояли два сыщика, оба недовольные и хмурые. Колосов закрывал на ключ дверь своих апартаментов.
— Саша, фонарик взял? — спросил он. — А то в прошлый раз у эксперта батарейки сели, так спички пришлось жечь.
— Взял, Никита, — ответил опер. Они сели в белые розыскные «Жигули». Колосов водил машину сам.
— Поехали, — объявил он и, лихо развернувшись в переулке, вырулил на Тверскую.
Катя молча смотрела в окно — дорога, снова дорога и сумерки. Мартовские сумерки. Вдоль Ленинградского шоссе зажигались фонари.
На душе ее скребли кошки. Вот ведь человек! Вечно всем недоволен. Когда мало впечатлений — плохо, писать не о чем. Когда много — тоже плохо: устала, надоело, спать хочется, спину от долгой тряски в машине ломит. Часы на приборной панели показывали половину шестого. Пока доедешь до этого 55-го километра, будет уже семь, а там...
Молодой рыжий и веснушчатый оперативник, сидевший справа, угостил ее жареной картошкой из пакетика. Картошка была соленой и хрустящей. Навстречу по шоссе неслись грузовики, «Икарусы», легковушки. У Водоканала возле автозаправки «Шестиногая собака» выстроился длиннющий хвост машин. Быстро темнело.
— Бензина хватит, Никит? — спросил рыжий Катин сосед.
— Я у шофера шефа позаимствовал.
— Дал?
— Скрепя сердце. Только тебе, сказал, потому что уважаю.
Проехали Химки. Шоссе ложилось под колеса мокрой черной лентой. Километры, километры... Катя притихла. Ее терзало только два жгучих желания: есть и спать. Она устала от цыганского притона, она...
— Вон прокурорская «Волга» фарами мигает. Ребята из ОВД уже давно на месте, — заметил рыжий. — Там снег, наверное, глубокий в кювете, Никит? Как думаешь? Сапоги бы резиновые, да где их взять?
Снег действительно оказался глубоким, почерневший, ноздреватый. Катя ползла по следам Никиты, его широкая спина заслоняла ей весь обзор. Вон елка, сугроб, люди какие-то копошатся и...