— Да все дружно: куратор, зампрокурора по надзору за милицией, следователь — взяли по мочалке и устроили мне капитальную головомойку.
— За что?
— За все.
— Ты есть хочешь? Он кивнул.
— Я сейчас самовар включу. Вот печенье бери, здесь сушки, а здесь остатки кекса. Тебе кофе?
— Крепкий, если можно. Черный и крепкий. Пока кипел самовар, Катя ходила мыть чашки. Колосов листал подшивки газет.
— Много вы пишете. Газет столько, журналов. И что, платят вам? — спросил он.
— Как когда, — ответила Катя. — В моих функциональных обязанностях записано: прославлять доблесть и благородство сотрудников областной милиции. Что я старательно и делаю. И знаешь, даже с немалым удовольствием.
— Тебе нравится работать в милиции? — усмехнулся Колосов.
— Да.
— Да?
— А почему ты так спрашиваешь?
— Как?
— Враждебно.
— Враждебно? Ну уж нет. Просто такая девушка, как ты, здесь очень странно смотрится.
— Почему странно? — Катя удивлялась все больше и больше.
— Слишком интеллигентная, слишком стильная. К тебе ведь и подойти иногда страшно.
— Ко мне?
Он снова усмехнулся.
— Только не делай таких круглых глаз. Я никогда не поверю, что ты так сама не думаешь.
— Как?
Он подошел к самовару, по-хозяйски насыпал в чашки кофе.
— Сколько лет ты в милиции?
— Семь, — ответила Катя.
— Семь? — Теперь выглядел удивленным он. — Для снобизма вроде многовато.
— Для чего? Для снобизма? — Катя почувствовала, как кровь застучала в ее висках. — Для какого еще снобизма?
— Для... — Колосов смотрел на нее. — Когда мы познакомились, я подумал: вот кисейная барышня, которая сама не знает, куда лезет из-за своего снобизма. Но семь лет.., получается, что ты знаешь, куда ты лезешь.
— Да я следователем работала, на «земле», между прочим, в отличие от некоторых, а не в «управе»! Я такие дела вела, что некоторым и не снились! — вспылила Катя. — Я много чего видела и много чего знаю. Я мертвых видела, изуродованных видела, плачущих тоже видела. Я за эти годы троих друзей потеряла. Их убили, слышишь, ты?! Убили только за то, что они носили такую же форму, как ты и я!
— Не кричи.
— Только здесь я кое-что стала понимать в этой жизни, здесь мои друзья, здесь все — мое. А он — снобизм. Господи Боже! Заявляется какой-то тип, который строит из себя комиссара Мегрэ, и начинает рассказывать, что он про меня думает! Да наплевать мне на то, что ты думаешь! Ясно? На-пле-вать! И вообще убирайся! Знать тебя больше не хочу!
— Не кричи.
— Убирайся!
— Я ж голодный и не поенный кофе, — вздохнул Никита и миролюбиво покачал головой. — Хотя после такой выволочки я б охотнее выпил чего-нибудь покрепче. А?
— Иди к себе и пей. Я домой собираюсь.
— Ты же хотела от меня каких-то объяснений.
— Теперь не хочу. — Катя кипела, как раскаленный чайник.
— Но все же я рад, что наше объяснение состоялось. — Он деловито заварил кофе в чашках. — И я еще более рад, что наш штатный главковский трубадур — лицо не случайное, а, так сказать, идейное. И все же сноби.., стиля, Катенька, стиля в тебе чересчур уж многовато для нашей конторы.
Катя молчала, ей до смерти хотелось облить Колосова кофе, чтобы он стал мокрым и меньше походил на противного напыщенного индюка. «Подумаешь, настоящий мужик, отмороженный несчастный!» — шипела она про себя.
— Я, между прочим, пришел к тебе сдержать свое слово, Катерина Сергевна, — многозначительно изрек «отмороженный», — я же дал тебе слово, что все объяснения будут в понедельник, я привык выполнять свои обещания.
Кате сразу же вспомнились слова Мещерского. Она со стуком поставила чашку на стол.
— Зачем ты повез меня смотреть труп Лавровского? Чтобы испытать мой снобизм?
— Чтобы ты помогла мне убедиться, что убитый — действительно сожитель Красильниковой. Что тебе с блеском и удалось, — ответил Никита невозмутимо.
— А для чего тебе это было нужно?
— Видишь ли, я сомневался до самого последнего момента. Это убийство никак не вписывалось в прежнюю схему.
— Какую схему?
— Мою схему.
— Я ничего не понимаю.
— А я тебе объясню, я за этим и пришел. Уж если ты, несмотря на мое прямо героическое сопротивление, все-таки влезла в это дело и даже помогла мне, ты должна кое-что узнать. Передать печенье?
— Нет, спасибо.
— Фигуру бережешь?
— Да.
— И зря.
— Это не твое дело.
Колосов вздохнул.
— Итак, моя схема... Видишь ли, дело в том, что убийство Красильниковой и Лавровского — это не начало всей истории. И даже не конец. Это только середина. И я даже не уверен, что золотая.
— А когда же было начало? — спросила Катя.
— Год назад.
— Го-од? Он кивнул.
— Красильникова — четвертая жертва. Лавровский — жертва пятая. И думаю, будут еще.
— А первые.., кто они? — Катя почувствовала холодок в груди.
— Два женских трупа с точно такими же, как у Красильниковой, проникающими сквозными ранами в брюшную полость были найдены в марте и июле прошлого года неподалеку от Москвы, почти сразу за Окружной дорогой. Там все тоже вроде было замаскировано под несчастный случай — вещи, одежда... Кстати, на одежде тоже не обнаружилось дырок, Катенька. Мы установили имена погибших. Одна девочка из Волгограда, играла там в заводской самодеятельности, приехала в Москву в гости к тетке и пропала без вести. Вторая — выпускница школы из Балашихи, собиралась поступать в Москве в театральное. Заметь, Катенька, и та, и другая — хрупкие миниатюрные блондинки. Того же самого типа, что и твоя приятельница.
— Где их нашли, Никита?
— Волжаночку — в котловане строящегося дома, школьницу — на железнодорожном переезде. Ее положили на рельсы уже мертвую, надеясь, что поезд доделает все по заметанию следов. Но заключение медиков было в обоих случаях одинаковым: прижизненной и повлекшей смерть раной являлась рана в брюшную полость.
— А третья, третья жертва?
— Первая. Самая первая по времени. Впрочем, я еще до конца не уверен. Я запросил банк данных Петровки по всем неопознанным трупам. Искал аналогию по способу совершения убийства. Был там один женский труп в Бутове. Его обнаружили спустя три месяца, когда снег подтаял. Частично скелетирован, вроде рана в живот есть, а вроде и нет. По заключению эксперта, ее убили в начале января девяносто пятого. Женщина двадцати — двадцати пяти лет, блондинка, маленькая. Но кто она, так пока и неизвестно.