— Присаживайся, чему обязан столь неожиданным посещением?
С Никитой Катя никак не могла найти нужный тон разговора. Колосов умел одну и ту же фразу произнести с десятью самыми различными нюансами. Иногда было трудно понять, говорил он серьезно или вешал лапшу на уши, в чем, по его собственному признанию, он был великим умельцем.
В первый раз, когда они познакомились. Катя вежливенько обратилась к грозному начальнику «убойного» отдела:
— Никита Михайлович, вы...
— Простите за нескромный вопрос, сколько вам лет? — осведомился вдруг Колосов.
— Двадцать семь.
— А мне тридцать два, — ответил он. — Я вам в отцы не гожусь, солидности еще не добрал. Так что зовите меня Никитой и на «ты», пожалуйста. Мы ведь коллеги, правда? — При этом в его зеленых глазах мелькнула какая-то искорка.
С тех пор они были на «ты», однако сердечности их отношениям это не прибавило.
— Из района только что приехал. Не ел еще даже, — пожаловался он. — Кофе хочешь?
В розыске нельзя быть строптивой: предлагают тебе кофе — пей не отказываясь. Просят разрешения закурить в твоем присутствии — разрешай, не кобенься. Розыск недаром считает себя солью земли, настоящими мужиками. А настоящие, как известно, любят повелевать. Не надо отказывать им в этом маленьком удовольствии.
— Только полчашки и несладкий, — сказала Катя. На самом деле она знала, что сейчас ей не удастся сделать и глотка. — Ты в Жигалово выезжал, да? — спросила она тихо.
Никита молча кивнул. Лицо его как-то сразу застыло.
— Ты их видел?
Он снова кивнул. Переложил трофейный радиотелефон на подоконник и взял оттуда жестяную баночку кофе и два подозрительно мутных на вид граненых стакана.
— Крови много? — спросила Катя. Он обернулся.
— Крови много, Катерина Сергевна. Там двухкомнатная квартира. Дом сталинский, в самом центре, на площади. Стены — как в дзоте, потолки — четыре метра. Кухня просторная. В общем, квартирка что надо. Выгодная. — Он умолк, поболтал ложкой в своем стакане, размешивая сахар. — В меньшей комнате жили старичок со старушкой. Силины — пенсионеры. А в большой их дочь и внучка Леночка, трех годиков от роду... Там их всех и нашли. Девочке он разбил голову железным прутом. Она даже не успела проснуться.
— Кто он? Чистяков или Кочет? Никита вскинул на нее глаза. В их зеленой глубине заплясал какой-то недобрый огонек.
— А, прочла уже. Быстро ты новости сечешь. А вот в этом, милочка, и загвоздка — кто! Их задержали на одной хате. И сразу же начали допрашивать. Взрослых они на себя берут, считай, что поровну делят. А вот девочку сваливают один на другого. Один на другого, — повторил он глухо.
— Брали-то со стрельбой? — осведомилась Катя как можно вкрадчивее.
— Что? — Он о чем-то думал.
— Брали со стрельбой или нет?
— Стреляли. — Это прозвучало так же невозмутимо, как у Сайда в «Белом солнце пустыни».
— А подробности осмотра места... — Катя чувствовала, что наглеет все больше и больше.
Никита достал из ящика и бросил на стол пачку цветных фотографий.
— На. Любуйся. У Тимки Марголина «Полароид» был, он для музея нащелкал.
Катя взяла в руки первый снимок. Колосов молча наблюдал за ней. Затем отвернулся к окну.
Больше всего ее поразила не мертвая девочка, нет. Она лежала в кроватке, уткнувшись в подушку, всю в красных брызгах. Ее было плохо видно в ворохе постельного белья. Рядом с кроваткой валялся розовый плюшевый заяц. Нет, не этот заяц, не пропитанная кровью наволочка, а лицо старухи Силиной, лежавшей на ковре у самой внучкиной постели, вспоминалось впоследствии Кате чаще, чем она бы того хотела.
Старуха в папильотках и ситцевой ночной сорочке, желтой в синий цветочек. По ситцу расплылось несколько крупных бурых пятен. Старуха скрючилась, прижимая морщинистые руки к животу. Рот ее свело в немом крике.
Катя просмотрела снимки. Затем наклонилась, выдвинула первый ящик колосовского стола и убрала их с глаз долой.
— Они продали квартиру, да? — спросила она.
— Продали.
— Кому?
— Тот, кому они ее продали, уже успел тоже ее продать. Он загнал ее какой-то фирме, поставляющей в Москву овощи, с переплатой загнал. А сам уж пять дней как улетел на Глифаду.
— На Глифаде сейчас холодно, — заметила Катя. — Градусов пятнадцать всего, и море холодное.
— А ему чихать на море.
— Но почему они не уехали? Почему жили в квартире до сих пор?
— Они должны были перебраться в Троицк. У старушки сестра умерла там и завещала квартиру своей племяннице. Они решили немного потесниться — продать ту, за которую больше бы дали денег.
— Дочери что, зарплату не платили? Никита двусмысленно хмыкнул.
— Ее завод стоит уже третий год. Она в бойлерной дежурной подрабатывала. А по образованию — инженер. У стариков пенсия копеечная. А у внучки — малокровие. Надо было лечить.
— Теперь уже не надо, — сказала Катя. — Ее-то за что? Она ведь все равно не свидетель. Разве такая кроха их бы опознала?
— Им приказали: мочить всех. Чтобы никаких наследников. Никого. Ясно?
— Но эта квартира не такое уж и сокровище. Наверняка там нужен ремонт. Потом от Москвы далеко. Это же не столица, не ближние районы, — не сдавалась Катя.
— Сейчас убивают, Катенька, совсем не ради десятков тысяч долларов, не за сотни. Вова Кочет, например, пришьет любого за бутылку водки. У Чистякова ставка чуть повыше: две бутылки водки и банка пива.
— Значит, они не из крутых?
— Щенки. Молодые голодные щенки. Им по девятнадцать лет.
— Господи Боже!
— Вот тебе и Господи. Их наняли за смехотворную сумму.
— А кто нанял?
Колосов протянул ей стакан с остывшим кофе.
— Я ответил на безумное количество твоих вопросов. И заметь — подробно ответил. Но ты уже зарываешься.
— Но я же не буду сейчас об этом писать. — Катя смотрела на него честно-честно.
— А шут тебя знает.
— Ничего и не шут. Они где сейчас сидят?
— Пока в УВД. Там изолятор крепкий. А утром в субботу их повезут в Москву. Их Петровка на выходные берет.
— Только поосторожнее там. Он хмыкнул.
— А тебе их жаль, да? Таких вот. Ну, это все, на что я способен, чтобы удовлетворить... — Колосов запнулся и продолжил явно не так, как хотел:
— Твое, Катенька, неуемное любопытство. На часах девятнадцать ноль-ноль. Ты домой не собираешься?
— А ты? — Она смотрела на него.
Он отвел взгляд, уставился в темное окно. Никитский переулок (по-старому — улица Белинского), 3, куда выходил фасад главка, освещался тусклыми фонарями.