Когда они ушли, Олли потянулся в кровати.
— Жарко мне. Мокрый весь, как мышь, а голова ясная-ясная. И тело прямо невесомое.
— Это от температуры. — Анна поправила ему одеяло. — Тебя, дружок, продуло. Я ж говорила — не надо так оголяться. Вот и получил. После такой лошадиной работы готово дело: вышел на сквозняк, и все.
— Оголяться, — он засмеялся. — Мы с тобой, Ань, еще костюмчики не примеряли. Другие.
— Как другие? — удивилась она.
— Ага, другие. Нам их перед самой премьерой привезут. Они вроде одноразовых.
— Бумажные, что ли?
Он снова засмеялся и перевернулся на бок.
— Ань, тебе нравится, как я танцую?
— Мне не только это нравится — Она откинула назад волосы — чисто вымытые, они были блестящие и легкие.
Олли смотрел на нее.
— А что еще?
— Как ты говоришь У тебя такой акцент смешной.
— Сильно заметно?
— Нет, но здорово. Словно иностранец. А скажи что-нибудь по-литовски Олли произнес длинную фразу. Она слушала, склонив голову.
— У любимой моей волосы цвета старого золота и глаза — как морская гладь, она живет среди ельника в дальнем лесу . — перевел он.
— Стихи?
— Ага.
— Чьи?
— Мои, — улыбнулся он. — Я в училище писал одной девочке.
— Балерине?
— Балерине.
— И что?
— Ничего. Потом перестал писать. Девочкам.
— А где вы жили в Вильнюсе? Мы туда на три дня с экскурсией ездили, когда я в театре работала. — Она вздохнула. — До перестройки еще, дешево тогда было все. Понравилось мне там — чисто, здорово.
— Мы жили возле костела Святой Анны — тезки твоей. Дом на площади.
— Большая квартира была?
— Ага.
— А родители твои где? Он отвернулся.
— Нету их. Дед был, вернее, прадед, он меня вырастил. Я у него все время жил, сначала в городе, потом на даче в Тракае. А потом в Ленинград уехал в училище.
— А родители? — повторила она, придвигаясь к нему.
Он щелкнул пальцем по горлу, изображая жест алкоголиков.
— Нету. А когда были, вроде она была актрисой кино, а он музыкантом.
— Подожди, у тебя подушка сползла. — Девушка гибко изогнулась, рука ее накрыла руку Олли. Затем она вдруг прильнула к нему и поцеловала прямо в запекшиеся от жара губы Пузырек с прозрачной жидкостью покатился по одеялу Она замерла, пытаясь продлить поцелуй, потом вдруг резко отпрянула. — Ты чего такой?
Олли закрыл глаза.
— Не надо.
— Я гадкая, да?
— Нет.
— Я дрянь, да? Противная, страшная, злая, уродина, да?
— Нет.
— Я.., да?!
— Я же сказал тебе — нет. — Он уткнулся в подушку. — Нет, не ты. Не ты такая, дело не в тебе. Она с силой развернула его к себе.
— Смотри на меня, ну, посмотри на меня! Он обнял ее одной рукой, ее голова прижалась к его груди.
— Не плачь. Ну что поделаешь? Ничего ведь не поделаешь.
Она всхлипывала.
— Не везет мне. Одного вон встретила — бросил, второго — зарезали, тебя вот — а ты... Эх ты! — Всхлипывания становились громче.
— Тише. — Он гладил ее по спине. — Ничего ведь не исправишь. Ничего не исправишь.
— Ду-у-ра-ак ты! — Она всхлипывала горько-горько.
— Я знаю.
Девушка подняла мокрое от слез лицо, он улыбнулся ей.
И тут в спальню вошел Данила. Он был в одних только джинсах. На шее его тускло поблескивала золотая цепочка. Пузырек, словно дождавшись этого самого момента, упал с кровати и подкатился к его ноге.
— Анечка, ты совсем не заботишься ни о собственном здоровье, ни о здоровье нашего больного. Горячо любимого больного, — сказал Данила тихо.
— Оставь ее в покое. Уйди. — Олли не смотрел на Друга.
— Нет, почему же, она же должна принять свое лекарство. — Данила схватил девушку за руку и потащил с кровати. — И ты должен принять свое лекарство.
— Уйди! — крикнул Олли и закашлялся. Данила и ухом не повел. Он поднял пузырек и, подталкивая Анну, повел ее к двери.
— Оставь, не трогай ее! Ну, пожалуйста! — Олли в приступе сильнейшего кашля свесился с кровати.
— Пойдем, Аня. Сейчас всем станет хорошо. Я сделаю тебе укольчик. Ты уснешь и будешь видеть сны. Хочешь видеть сны, детка?
Она всхлипывала и шла, не противясь чужой воле. Глаза ее тускнели, спина горбилась.
— Не смей давать ей эту дрянь! — завопил Олли. — Я прошу тебя! Ну не надо сегодня!
Данила плотно прикрыл за собой дверь. Отсутствовал он минут десять — ровно столько потребовалось на возню со шприцами. Когда он вернулся в спальню, Олли, съежившись, сидел на кровати.
— А вот и твое собственное лекарство. — Данила подошел к нему вплотную и отвесил юноше звонкую пощечину.
* * *
В это самое время Верховцев сидел наверху в комнате Мастера. Он не вмешивался в чужие дела: пусть мальчики ссорятся, потом все равно помирятся. Тихо пел Фредди Меркьюри, напольный светильник-меч струил приятный серебристый свет. Верховцев вспомнил свой разговор с Данилой.
— Эту неделю она не должна покидать дом, — строго предупредил он, — делай все, что необходимо.
— Деньги необходимы, вот что. — Данила хмурился, кусал губы. Он прислушивался к чему-то, затем крикнул с раздражением:
— Выключи ты этого идиота! Воет, как сирена!
— Фредди воет? — озадаченно спросил Верховцев. Таким тоном Данила прежде не осмеливался с ним разговаривать.
— Да, да! Заткни его. — Он сам нажал кнопку в стереосистеме, убавив звук. — Ее лекарство дорого стоит, Игорь. Поэтому мне нужны деньги.
— Ну так возьми. — Верховцев пожал плечами.
— Ладно. — Данила пошел к двери.
— Я хочу, чтобы на этот раз у нас не было неприятностей, — отчеканил Верховцев. — Чтобы на этот раз в отличие от недавнего прошлого тебе не пришлось делать двойную работу. Об этой девке никто ничего не должен знать.
— Ладно. — Данила хлопнул дверью.
* * *
Верховцев сделал музыку громче: Фредди Меркьюри, его любимое «How I Can Go On». «Когда в игру актера подмешивается нечто личное, — размышлял он, — эффект бывает поразительный. Они все уже ступили на этот путь. Что ж, поглядим, каков будет результат, конечный результат всей этой трагедии-фарса».
Светильник-меч струил мягкий серебристый свет. Оскар О'Флаэрти Уайльд загадочно улыбался со своего портрета.