В гардеробной Волгиных за разговорами «про цирк» она и скоротала незаметно два часа. Прощаться они начали уже в половине двенадцатого «Час поздний, давайте я вас на своей машине до метро доброшу», — рыцарственно предложил ей Волгин. Катя отказалась, лучезарно соврав гимнасту, что «у нее машина, которую она оставила на стоянке». Попрощавшись, она направилась к воротам, но, едва лишь вошла в тень шапито, снова повернула в сторону кочевого городка.
Честно говоря, она ума не могла приложить, как будет добираться до Москвы, если задержится тут еще хотя бы на лишние четверть часа, однако… Ей так не хотелось покидать цирк!
Окна многоэтажек там, в Стрельне, за ярмаркой, ярко светились. Но звезды на высоком черном небе были все равно лучше электричества. Ночь опускалась и на город, и на «кочевье». Катя остановилась, прислушалась. Тихонько присела на какой-то ящик.
Цирк, ночь… И она в цирке! К чему себя обманывать — она мечтала о таком мгновении с самого детства. Это все равно что во время настоящего большого представления тайком заглянуть за кулисы. Можно подсмотреть кусочек чужой жизни, так не похожей на твою собственную жизнь. Той жизни, куда так неохотно пускают посторонних.
Ночные звуки цирка… Хлопнула дверь вагончика, шаги. «Централку» [3] пока не ведено размонтировать, у него еще одна репетиция вроде будет", — громкие грубые голоса рабочих. Женский заливистый смех из ближайшего вагончика. Ему вторит мужской, довольный: «А вот еще один анекдот, Света…» И вот их окно погасло. Тихое ржание лошадей на конюшне.
Постукивание маленьких копыт — девочка в шортах провела в поводу крошечного, почти игрушечного пони. Сварливое бормотание — это из клеток с обезьянами, банан, наверное, не поделили и… Снова то грозное, раскатистое, полное тоски и злобы: «Ауу-мм!» Катя вздрогнула: Раджа дает жизни. Лев, о котором так неохотно и так нежно говорила Ирка Петрова…
Катя оглянулась: она сидела под пожарным щитом, на него сейчас падал лунный свет. Огнетушитель, это смешное пожарное красное ведро, багор…
Лопаты на щите не было. А ведь должна быть. Тут, конечно, вчера все осматривали, Колосов, наверное, лично осматривал, однако… Катя вздрогнула, зорко и подозрительно вглядываясь в темную тень шапито.
Что ее так тревожит? Неужели то, что Петрову убили именно лопатой, то есть тем самым подручным инвентарем, которым на протяжении последнего месяца какое-то чудовище уродует трупы на Нижне-Мячниковском кладбище?
— Конечно, он у тебя не ест, срыгивает! Молоко-то греть нужно, садовая твоя голова. Где! На плитке.
Что, рук, что ли, нету? Они ж как малые дети. Лучше будет, если он тебе на представлении весь манеж уделает?..
Голос в темноте, шаги… Катя вздохнула, поднялась и, стараясь ступать как можно увереннее, направилась к фургону с надписью «Осторожно, хищники!». Но Разгуляева там не оказалось, а дверь была заперта. В зарешеченное слепое оконце заглядывала лишь одинокая луна, бесившая своей невозмутимостью запертых в своих тесных клетках львов.
«Ну вот, — подумала Катя горько, — досиделась, дождалась. Он уехал». И тут она увидела мерцающий свет. На пустыре за конюшней, у тех самых ворот, где она познакомилась с Петровой, горел костерок. И возле него сидели двое. Это были Кох и Гошка Дыховичный.
Катя хотела было подойти, поговорить с мальчишками, спросить их про Разгуляева, но… Тот кусочек чужой жизни, куда не пускают чужих… Нет, лучше немного подождать. Она притаилась за вагончиком. Подглядывание в цирке превращалось в некую интригующую игру. А уж подслушивание… Мамочка моя!
Кох неестественно прямо и чинно сидел на пустом перевернутом ящике. В руке его была початая бутылка водки. Он щедро налил Гошке в подставленный тем стакашек из-под кока-колы. Мальчишка был совершенно пьян. Лицо его даже при свете пламени выглядело неестественно бледным, мокрая от пота челка сосульками свешивалась на глаза.
— Ну? — спросил он жадно. — А дальше?
— Они называли это «сладчайший путь в Дамаск».
Представь — пустыня Сахара, песок раскаленный.
Горы песка, жгучие барханы. — Кох смотрел в огонь. — А на тебе — латы, шлем, щит с гербом, меч. И нечем дышать в этом шлеме, и нельзя поднять забрало — песок летит в глаза, ничего не видно… Сердце стучит как бешеное, словно вот-вот разорвется. И конь под тобой пал. Издох! Твой самый любимый, вороной…
И нет сил идти пешком по песку… Будь проклят этот крестовый поход, эта обетованная земля! — Кох глотнул прямо из бутылки. — И ты уже наполовину труп, потому что в этом аду невозможно дышать… Ты на грани… А потом вдруг… Словно небо после бури — свет. Ты его видишь — радуга, минареты и башни, пальмы и фонтаны, алмазы… Город в сиянии радуги… И боль сладкая вот здесь, потому что все, о чем мечтал, — сбылось. И больше уже не нужно мечтать.
В Иерусалим они шли освобождать Гроб Господень.
В этот Дамаск сладчайший они шли совсем, совсем за другим…
«Doch mrnmer vergeht die Liebe…» [4] .
— Гена… Генка, знаешь, ты только не ори и не ругайся, ладно? Я давно хотел тебя спросить. Мужики тут наши трепались, я слыхал… А правда, что ты до сих пор… Ну, с бабами до сих пор еще не… В общем, говорили про тебя, что ты вроде девственник до сих пор, правда это?
Катя в своем укрытии насторожилась. Ах ты, пьяный щенок, Гошка! Такие вопросы, да с такой икотой, с такой детской смачной бранью… Да если Кох сейчас тебе врежет, от тебя же, дурака бесхвостого, мокрого места не останется! И что это, радость моя, ты стоишь и слушаешь эти пошлости? Это же неприлично. Но Катя не сдвинулась с места. Этот парень, этот странный погонщик слона, помощник дрессировщика, с его веснушками, немецкой фамилией, с этой его тяжеловесно-медлительной уверенной грацией движений, с этим его диковатым вдохновением, с которым он только что нес какую-то околесицу о крестоносцах, что он ответит на оскорбление? Или он поймет, что в возрасте Гошки такие вопросы традиционны и задаются из чисто детского простодушного любопытства.
— Кто это говорил? — спросил Кох.
— Ну, братан мой, потом фельдшер, еще кто-то — Багратик, кажется, не помню.
— А если и так — кому какое дело?
— Ну, ты даешь. — Гошка совершенно по-взрослому хмыкнул. — Валька вон говорит, если мужику этим регулярно не заниматься, с катушек можно долой слететь.
— Блока читал? Поэта?
— Проходили в школе. Так, лирика, ничего, душевно. — Мальчишка икнул. — А что?
— У него была любимая девушка, Гоша. Потом стала его женой. Он ее боготворил — Кох нагнулся и поставил бутылку чуть ли не на угол. — Прекрасная Дама. Стихи ей посвящал. И с ней, с женой, он не жил.
Принципиально.
— Все равно я, Генка, не пойму, что он значит, этот твой «сладчайший путь в Дамаск». А как ты рассказываешь про рыцарей, мне нравится.