Игорек, конечно, хватился фрагмента с изображением руки: видно, где-то там, у себя, где уж это все у него происходило, сложил куски холста, как мозаику, и заметил, гадюка, что один из персонажей невзначай заделался одноруким инвалидом. Но произошло это уже на следующий день, и предпринятое им следствие ни хрена, естественно, не выследило: никто ничего не видел, никто ничего не знал, а недостающий кусочек, по всей вероятности, впопыхах, в потемках отправился в печку вместе с другими обрезками. Маленький ведь он был, мудрено ли ошибиться!
Неизвестно, поверил ли Игорек в эту версию; похоже, что не очень. Иначе зачем ему было говорить то, что он тогда сказал? А сказал он так: "Если обрывок этот кто-то из вас, богомазов, прикарманил, так это он себе петлю на шею связал, а заодно и всем нам. Вернуть не прошу, хрен от вас дождешься. Так вы хотя бы спалите его от греха подальше! Пропадете ведь через дурость свою!"
"Да пошел ты на х...!" – ответили ему возмущенно и едва ли не хором, и громче всех голосов в этом нестройном хоре звучал, естественно, голос Николая Михайловича Кулагина, который по случаю окончания работы и в связи с наступившей полной свободой уже с утра был изрядно поддавший.
Игорек тогда только поморщился и покачал головой, а потом расчехлил черную дорожную сумку и прямо на месте со всеми сполна рассчитался – наличными, на руки, да не рублями, не зеленью даже, а новомодными цветастыми "евриками", которые, по правде говоря, и на деньги-то не очень походили, а ценились зато дороже привычных и милых сердцу каждого русского человека долларов.
И опять, как всегда, когда бывал трезв и вспоминал об этом чертовом куске холста, Николай Михайлович испытал очень неприятное чувство: ну не любил он, когда кто-то оказывался прав, называя его дураком! Вот уж действительно бес попутал! Как будто прогуливаешься по перилам балкона с петлей на шее, а другой конец веревки привязан к этим самым перилам. Оступился ненароком, и привет, живи ты хоть на первом этаже...
Окончательно разволновавшись, он вынул из чехла на поясе мобильный телефон и набрал номер Макарова с намерением узнать, как там, в Третьяковке: – тихо ли, не заметил ли кто подмены?
Кузьмич не отвечал. Николай Михайлович звонил ему гораздо дольше, чем это позволяли приличия, а потом отчаялся: похоже, старого хрыча действительно не было дома. И мобильного у него нет, хотя, получив такой гонорар, мог бы, кажется, себе позволить... Вот ведь пещерный человек, вот кулацкая косточка! Ведь денег куры не клюют, а за копейку удавится!
Звонить Лехе Колесникову Николай Михайлович не хотел, однако узнать, что творится в галерее, больше было не у кого. А чувство, что там, в галерее, творится что-то в высшей степени не то, никак не проходило, а, наоборот, постепенно превращалось в твердую уверенность.
Поэтому он отыскал в памяти телефона номер Колесникова и позвонил – сначала, естественно, на мобильный, а потом, трижды прослушав ненавистную байку о временно недоступном абоненте, на домашний телефон. Результата не было никакого – Леха Колесников будто сквозь землю провалился.
Вот теперь Николай Михайлович почувствовал себя по-настоящему худо. Не дозвониться до того, кто тебе нужен, – дело нехитрое. Но когда тебе не отвечают сразу двое, да еще подряд, да еще работающие вместе, да в выходной день, – это уже какая-то чертовщина.
На всякий случай он еще раз набрал номер Макарова, и с тем же успехом. Потом ему пришло в голову, что на дисплее установленного в квартире Кузьмича навороченного радиотелефона, очень может быть, высвечивается номер его мобильника, и он совсем перепугался. Хорошо, если список поступивших звонков проверит Макаров! А если кто-то другой? Например, пришедший с обыском мент?
Мысли Кулагина заметались под черепной коробкой, как вспугнутые летучие мыши под сводами пещеры или как мухи, роящиеся в отверстии деревенского нужника. Спустя минуту из этого метания, жужжания, хаотичного хлопанья крыльев, гула и беспорядочного писка родилось жалкое подобие спасительного решения. "Скажу, что ошибся номером", – подумал Николай Михайлович. О том, кому и при каких обстоятельствах он собрался это говорить, думать совсем не хотелось, но изобретенная на ходу примитивная отговорка немного успокоила.
Взяв себя в руки, он набрал номер мобильного телефона Игорька. Этот, по крайней мере, был доступен. После знакомого электронного пиликанья Кулагин услышал в трубке гудок, потом еще один... Третий гудок внезапно оборвался на середине, и, удивленно взглянув на дисплей, Николай Михайлович увидел надпись: "Соединение завершено".
– Что значит "завершено"? – недовольно пробормотал он, нажимая клавишу повторного набора. – Можно подумать, оно было, это ваше соединение. Вот суки! Бабки дерут, а нормальную связь наладить не могут...
Теперь Игорек был недоступен. Кулагин сделал еще две бесплодные попытки и обессиленно уронил руку с телефоном на колени.
Все было ясно. Их афера выплыла наружу гораздо раньше, чем они предполагали даже в самых пессимистичных прогнозах, и Макарыча с Лехой уже повинтили. А Игорек, узнав об этом, подался в бега ч не хочет общаться со своими подельниками даже по телефону – увидел его имя на дисплее и сразу сбросил звонок, а потом отключил мобильник. Ах ты гад! Шкуру свою спасает, надо же... Хоть бы предупредил, сволочь!
Однако что же теперь делать? Если бы еще не эта рука, будь она неладна...
Видение квадратного кусочка холста с изображением жилистой мужской ладони, как наяву, встало перед внутренним взором Кулагина. Рука лежала в папке со старыми эскизами и набросками – более надежного тайника Николай Михайлович придумать не сумел, да и вряд ли это было возможно. В старых папках у художников чего только не валяется, и на первый взгляд обрезок холста с нарисованной кистью руки не очень отличался от прочего хлама, который с ним соседствовал. Если бы, скажем, менты стали проводить у него в мастерской обыск на предмет обнаружения золотишка, валюты, оружия или наркоты, то руку они скорее всего даже не заметили бы. Но искать-то станут не стволы и не героин, а именно фрагменты картины, и каждый клочок испачканного краской холста, обнаруженный в квартире и мастерской, будет подвергнут самой тщательной и всесторонней экспертизе! Можно сколько угодно твердить, что рука – это единственный удачный фрагмент написанной тобой в юности, а потом уничтоженной работы; когда эксперты установят возраст холста и красок, это утверждение не вызовет у следователя ничего, кроме здорового смеха. Что же это, скажет следователь, получается, что вам, гражданин Кулагин, сейчас чуть меньше двухсот лет? Так не поделитесь ли рецептом долголетия?..
"Чего я сижу-то? – подумал Кулагин. – Задницу спасать надо, а я расселся тут, как этот..."
Он выбросил в окошко длинный окурок и запустил мотор. Трогаясь с места, он слишком резко бросил сцепление, двигатель споткнулся, машина задергалась, но не заглохла – это была хорошая немецкая машина, и она простила своего водителя.
По дороге домой Николай Михайлович неотступно думал о том, что ему делать с украденным фрагментом "Явления...". Избавиться от кусочка холста размером пятнадцать на пятнадцать сантиметров можно было сотней способов, и в хозяйстве у Кулагина имелось все необходимое для его уничтожения: остро отточенные ножи, ножницы, растворители красок, горючие вещества и, конечно же, мусорное ведро. На худой конец, для этой цели сгодилась бы даже обыкновенная китайская зажигалка, в данный момент лежавшая в правом кармане его брюк.