Глеб закурил и, прищурясь, с интересом естествоиспытателя посмотрел на генерала, благо темные очки скрывали глаза и позволяли ему щуриться сколько угодно без каких бы то ни было последствий.
– За вас, Ирина Константиновна! – с жаром, который больше подобал лицу кавказской национальности, воскликнул Федор Филиппович и залпом ("Генеральши на тебя нет", – подумал Сиверов) осушил свой бокал, до краев наполненный превосходным коньяком.
Это была не рюмка, а вот именно бокал, и Глеб удивился, откуда этот бокал мог появиться, да еще и наполненный до краев. Ведь сидел же с рюмочкой, губы мочил по-стариковски, как ему, инфарктнику, и полагается...
Ирина рассмеялась, Назаров тоже улыбался – сдержанно, но заразительно, как и подобало человеку его ранга; инцидент, похоже, исчерпал себя, и это, как понял Глеб, было именно то, чего добивался Федор Филиппович.
– Вернемся к нашим баранам, – сказал Федор Филиппович, садясь (за именинницу, естественно, пили стоя). – Вы, Ирина Константиновна, уж извините меня, старика, но я попросил судебных медиков повнимательнее присмотреться к этому... гм... еще раз простите великодушно... словом, к этому пятнышку. Так вот, внутри, на глубине буквально трех – пяти миллиметров под кожей, обнаружился, как ни странно, обломок стальной иголки... Нет, – для вящей убедительности Федор Филиппович прижал к сердцу обе ладони, – это была не смерть Кощеева. Просто обломившийся кончик иголки самого прозаического медицинского шприца. Одноразового. Каково?
Мордоворот по кличке Бура лежал на брюхе и каждой клеточкой своего тела впитывал солнечный ультрафиолет. Тело у него было длинное, мускулистое и жилистое, да вдобавок загорелое до такой степени, что Игорь Чебышев только диву давался: когда он успел-то? Вроде все время был на виду, под рукой, и вдруг на тебе – сам черный, как плитка горького шоколада, а Игорь, который с ним, можно сказать, не разлучался, больше похож на непропеченную пшеничную булку, чем на нормального человека. А с другой стороны, охранник – он охранник и есть. Его место снаружи, на ветру, на солнышке, а если случится, то и под дождиком. Да что там – под дождиком! Хоть камни с неба вались, охранник не имеет права покидать пост! Не имеет права – и баста!
Другое дело – художник, творческий человек. Корифей духа. Генофонд нации, какая уж она там осталась, эта самая нация... Так, елы-палы, тем более! Если нация буквально на глазах превращается в огромное сборище воров и нищебродов, беречь ее наиболее ярких, талантливых представителей сам бог велел. В том числе и от прямых солнечных лучей. А то как бы чего не вышло...
Игорь Чебышев перевернулся на спину, с удовольствием ощущая под собой горячий, прогретый солнышком чуть ли не на полметра в глубину, меленький, нежный речной песочек. Какой там Египет, какая Турция! На кой ляд они сдались русскому человеку, пока существуют вот такие подмосковные речушки с чистой водицей и мелким песочком вдоль бережка! Главное, чтобы погода не подкачала, и тогда гори они синим пламенем, все эти заморские красоты! Не нужен нам берег турецкий, чужая земля не нужна...
Не открывая глаз, Игорь протянул руку и нащупал свои брюки, а в брюках – сигареты и зажигалку. Брюки были горячими от солнца, зажигалка тоже нагрелась, и газ воспламенился от первой же искры, стоило только чуть повернуть рубчатое колесико. Чирк – и готово. Прямо как в кино.
Игорь глубоко затянулся, а потом раскинул руки крестом и погрузил ладони в песок, закапывая их все глубже. Сначала песок был горячим, потом просто теплым, а под конец, когда пальцам стало уже невмоготу преодолевать его неподатливую, слежавшуюся, спрессованную собственным весом плотность, – прохладным и влажным, как компресс, который кладут на лоб температурящему больному.
"Хорошо", – подумал Игорь и, повернув ладони кверху, чуть согнув пальцы, наподобие ковша экскаватора, медленно поднял руки. Песок струйками потек между пальцами, ложась аккуратными конусами. Вскоре он вытек весь, но кое-что в руках у Игоря Чебышева осталось: в правой ладони, как оказалось, он держал выбеленную временем и непогодой персиковую косточку, а в левой, как младенец в колыбели, уютно устроился бычок – мятый окурок, пожелтевший и сморщенный, как стариковский член.
Почувствовав, что в ладонях у него что-то есть, Чебышев приоткрыл глаза, приподнял голову и осмотрел добычу.
– Мать твою, – сказал он, стряхнул с ладоней дрянь и брезгливо вытер их о песок.
Настроение испортилось, проснувшийся было патриотизм, пускай себе и шутовской, пляжный, улетучился, и Чебышевым снова овладело тоскливое раздражение. Какого дьявола они тут делают? Можно подумать, им заняться больше нечем! "Так надо", – было ему сказано, когда он предпринял осторожную попытку узнать, какого дьявола он должен убивать самое горячее во всех отношениях времечко, валяясь на грязном пригородном пляже кверху брюхом. "Так надо" – хорошее объяснение, если его дают пятилетнему карапузу, который не хочет ложиться спать или, к примеру, отказывается жрать овсяную кашу. Но для взрослого человека оно не годится, потому что ни хрена не объясняет. Так говорят тузы, когда хотят заткнуть рот своим шестеркам, которые задают слишком много вопросов. А Игорь Чебышев – не шестерка. Без него, Игоря, из этой затеи никогда ничего бы не вышло, и кто, как не он, имеет право быть в курсе всех нюансов? А ему говорят: "Так надо" – и, чтобы он поступил именно так, как надо, а не как-нибудь иначе, приставляют к нему Буру в качестве пастуха. Вернее, пастушьей овчарки...
На заднем плане этих раздраженных, окрашенных нарастающей тревогой размышлений то и дело воздвигалось, подобно мрачной грозовой туче, воспоминание о сломавшейся иголке. Использованный шприц Игорь украдкой выбросил в мусорную урну в центре города; кажется, все прошло гладко, все было шито-крыто, хотя... Сколько времени-то прошло? То-то и оно, что всего ничего – какие-то несчастные сутки. Для громоздкой и неповоротливой машины правосудия сутки – ничто. Игорю представились десятки длинных, скудно освещенных казенных коридоров, прокуренные, заваленные бумагами кабинеты с обшарпанной допотопной мебелью и их обитатели – плохо одетые, скверно выбритые, неприятные в общении люди, которые лениво, спустя рукава отрабатывают свое невеликое жалованье – пишут бумажки, читают бумажки, перекладывают бумажки с места на место, изнуряют свидетелей нудными допросами, прикармливают стукачей, рассказывают друг другу плоские анекдоты и снова возвращаются к своим бумажкам – пишут, читают, перекладывают с места на место... И на одном из бесчисленных письменных столов в одном из этих затхлых кабинетов, вполне возможно, уже лежала составленная чугунным ментовским слогом бумажка, касавшаяся обломка медицинской иглы, извлеченного из трупа некоего гражданина Гальцева. И очень могло быть, что кто-то плохо выбритый, в мятом кургузом пиджачишке уже ломал свою нечесаную голову, пытаясь понять, каким это образом человек, который только что вернулся бизнес-классом из Австрии, очутился на автобусной остановке в десятке километров от аэропорта, в чистом поле, с остановившимся сердцем и с обломком иглы от медицинского шприца под левой лопаткой.