— Возможно, и поэтому. В рамки логики то, что я тебе изложил, вписывается. Не вписывается лишь то, что дочь священника могла стать хладнокровной отравительницей.
— Но яд в тарелку Студнева легко мог положить любой из сидящих с ним за столом! — возразила Катя. — Ну ты же бывал на вечеринках, банкетах — там такой шум-гам всегда, тосты произносят, пьют, кто-то говорит, его перебивают… В такой неразберихе кто-то мог просто сделать вид, что посолил блюдо, и все. И никто ничего не заметил бы. А если бы и увидел, не запомнил. Ты что, следишь в нашей столовой, кто и как себе отбивную перчит? И повара это могли сделать. Не забывай — были использованы какие-то специи, чтобы привкус отбить. Так что с Воробьевой не надо спешить, голословно обвиняя ее в том, чего она, возможно, и не делала. Это грех, Никита, особенно в отношении дочки священника и сестры монаха. Значит, ты хочешь, чтобы я наблюдала эту семью… ; А ты думаешь, такие краткие наблюдения на кладбище нам что-то дадут?
— Я хочу посмотреть, кто придет на ее похороны.
— Думаешь, придет тот, от кого Воробьева ждала ребенка?
— Я хочу посмотреть, кто придет из «Аль-Магриба».
— Думаю, что Мохов приедет, раз он был дружен с ее семьей, — предположила Катя.
— Мохов? — Колосов вдруг словно что-то вспомнил. —Заварзина, помнишь, говорила, что для того, чтобы правильно использовать таллиум сульфат в качестве яда, нужны специальные познания в химии.
— И пока никто из тех, кто попал в поле нашего зрения, такими познаниями не располагает.
— Ты в этом уверена? Лесоповалов Костя для меня кое-какие данные собрал. Справки навел. Например, насчет Мохова Петра. Он с родителями живет, маменькин ынок. Дом академии наук, профессорская квартира. Его мать и отец работают в Институте имени Штернберга. Отец возглавляет техническую лабораторию службы времени.
— Я в этом совсем не разбираюсь, Никита, объясни.
— Это астрономическая обсерватория, — сказал Никита, — она непосредственно связана с использованием и эксплуатацией высокоточных оптических и фотоэлектрических приборов.
— Насчет телескопов я как сердцем чувствую, — сказала Катя со вздохом, — когда Заварзина про оптику упомянула. Не очки же в этом таллиуме сульфате промывают! Это какой-то ужас, Никита. Что мы смыслим во всем этом?
— Достаточно смыслим, чтобы установить, был ли вхож профессорский сынок Петюня Мохов к отцу в лабораторию и располагает ли эта лаборатория препаратом таллиум. Но это не все сведения Лесоповалова. Он получил предварительную информацию по Гусарову Дмитрию — бывшему мужу Авроры. Я ему поручил начать по нему проверку.
— Он же продюсер, эстрадник!
— Между прочим, как выяснилось, он закончил химико-технологический институт. Менделеевский… Он химик по образованию, Катя, инженер-химик. А на эстраду попал через КВН. Он был капитаном институтской команды в середине восьмидесятых. Так потом и пошел по этой линии и в шоу-бизнес затесался. Но в химии он все же сечет, его этому пять лет в Менделеевском учили.
— Ты планируешь его допросить?
— Да, — сказал Колосов, — нам давно пора познакомиться с человеком за кадром. Особенно после устранения официантки…
— Так тебе Гусаров и прибежит по повестке. Жди-дожидайся, — усмехнулась Катя.
— По повестке не явится, Костика Лесоповалова за ним отправим. Милое дело. Он сразу группу захвата подключит, он это любит. Для него, знаешь, авторитетов нет. Он однажды на допрос знаешь кого выдернул?
— Ну, кого?
— Нет, не буду говорить, это информация не для женских ушей. Но крутая шишка была! Лесоповалова едва не разжаловали за инициативу. Он в Чечню махнул. Только этим и спасся — Кавказом, как разжалованный Долохов.
— А он сам-то по Студневу и по Воробьевой что-нибудь делает? Это ведь его работа.
— Он не большой спец по отравлениям, — заметил Колосов великодушно, — потом, надо войти в его положение, у него на плечах — отдел, район, проверка министерская. Информацию он нам по любому отдельному поручению из-под земли добудет, такой уж у него характер. Ну, а большего я от него не требую. Бесполезно, Катя.
— Скажи лучше, тебя самого это дело интересует, — улыбнулась Катя, — все сам хочешь сделать. Славы вы ищете, сыщики. Я тоже сначала заинтересовалась, но… Честно признаюсь, с тех пор как мы с Анфисой тогда пообедали в этом «Аль-Магрибе» и как у нас на глазах Воробьева бухнулась на пол в конвульсиях, я что-то… аппетит потеряла. Ты не заметил за завтраком?
— Нет, — Никита тоже улыбнулся, — по-моему, у тебя с аппетитом все в порядке. Ажур, как Костик Лесоповалов выражается. Слушай, я спросить хотел… Ты голубей в ресторане видела?
— Каких голубей?
— Ну в клетке под потолком. Белые, почтовые. Такие забавные — глазки красные, клювики тоже, а лапки в перьях. Я когда в школе учился, у нас пацан был — у него голубятня была на Соколе, так вот мы…
Катя посмотрела на Колосова, на траурные георгины, на пейзаж за окном машины. Вздохнула.
Поселок Пироговское был старым дачным местом, а до революции богатым торговым селом на берегу Клязьмы. Церковь стояла на холме, над рекой. Такие церкви строились в подмосковных селах богатыми купцами-старообрядцами перед Первой мировой войной — приземистые, крепкие. Зеленые купола-луковки, беленые стены пушкой не прошибешь. Кладбище было поодаль — за поселком в березовой роще.
У чугунной церковной ограды, когда они подъехали, Катя увидела два пустых похоронных автобуса, старенькие, потрепанные «жигульки» и «Москвичи». Среди этих невзрачных машин по-королевски великолепно смотрелся новый черный «БМВ» с тонированными стеклами. Из его салона сквозь темное стекло пялился на белый свет пегий бульдог в широком ошейнике.
Похоронная служба уже закончилась. Из церкви выходили люди. Появился, поплыл над головами провожающих в последний путь уже закрытый гроб. Его несли четверо мужчин. Катя увидела Мохова, В паре с ним гроб поддерживал плотный круглолицый крепыш-блондин, облаченный в дорогой черный костюм, сидевший на его квадратной фигуре несколько нелепо и мешковато. Колосов наклонился к Кате (они стояли у ограды), шепнул:
— Это Лев Сайко, второй повар «Аль-Магриба».
Двух других мужчин, несших гроб, ни Катя, ни Колосов не знали. Один был пожилой, видимо родственник Воробьевой, второй совсем молодой — паренек лет двадцати — высокий, худенький, с длинными темно-русыми волосами, собранными сзади в хвост. Одет в черные джинсы, синюю футболку и серый пиджак, который был ему явно велик. Лицо парня было бледно и заплаканно. Поддерживая гроб, он то и дело спотыкался, словно не видел, куда наступает.
За гробом шел молодой бородатый священник-щеголь в торжественном траурном облачении, дьякон — тоже молодой и громогласный. Две старушки в черном несли большую икону в полотенцах и бумажных цветах. Катя увидела родных Воробьевой: полная бледная женщина в черном костюме и черной кружевной шали медленно брела, поддерживаемая двумя молодыми девушками. Они тоже были в темных траурных костюмах, обе покрыты платочками, похожие лицом друг на друга и на женщину, которую вели под руки. Это была мать Воробьевой и две ее младших сестры. За ними шли еще какие-то мужчины и женщины, в основном пожилые, родственники, соседи, знакомые. Вели какую-то скрюченную старушку в черном, она суетливо тыкала перед собой палочкой, семенила и голосила: «Да горе-то, горе какое… Да как же теперь нам быть без тебя, деточка… Леночка, внученька, на кого ж ты нас оставила…»