— А вы действительно ничего не помните?
— Действительно, — Ольгин нехорошо усмехнулся.
— Вы лжете.
— Я редко лгу, молодой человек. Не люблю, знаете ли. Когда не желаю говорить, просто молчу. Сил меньше расходуется.
— Но я ведь правда хочу вас понять, Александр Николаевич. Хочу и… не могу. Ну зачем вам это понадобилось? Это чертово снадобье! Я слышал, как орала эта несчастная обезьяна там, в клетке, во время опыта. Зачем вы такое делали с ней? Это же… это же грех. Вы же человек. На кой дьявол вам эта память предков, эта ваша Первая Душа? Какая от нее польза?
Ольгин удивленно поднял брови.
— О, я вижу, Олегу в вашей конторе развязали язык. Похвально. Впрочем, это, наверное, не было сложно, он с трудом хранит секреты. Ну что ж, Званцев, наверное, вам все и объяснил, хотя бы в общих чертах. Объяснил, а?
— Но я ваше мнение хочу слышать. Зачем сейчас в наше время, когда… когда… черт!… все ломается, все летит куда-то и в стране, и в нас самих полная смута, вы обращаетесь к ТАКОЙ теме? Да о каких там неандертальцах, ископаемых пращурах может вообще сейчас идти речь?! Кому это нужно? Вся эта ваша каменная лабуда — кому?!
Ольгин откинулся на спинку стула.
— Мне, — молвил он тихо. — Вам это не нужно. Ну, бог с вами. А мне нужно. Это — мое дело, профессия моя, жизнь моя, мечта. Я хочу ЗНАТЬ, понимаете? Не гадать, не философствовать, не брести во Тьме, а знать — осязать, видеть, чувствовать.
— До что видеть-то?! — крикнул Никита.
— Начало времен. Зарождение жизни. То, как мы пришли в этот мир. Какими мы были. Кем… Животными или все-таки… Самую главную вещь. Истину. Самый большой секрет. Нет, вам я этого все равно не объясню. Я антрополог — и это мое призвание. Но мой предмет стал тесен для меня с некоторых пор. А Эль-Эйч открывал новые горизонты или… давал иллюзию, что открывает. Но я все равно шел на это. Даже на иллюзию шел, лишь бы… — Ольгин осекся, словно что-то сжало ему горло. — А почему я делал это таким образом, на своей шкуре? А как же мне было это делать иначе? Как? Лаборатории нет, средств нет, наука — нищая побирушка и я — Александр Ольгин — никто. Никто, понимаете?! Полный ноль. Но я ученый, мне сорок пять лет. И это жизнь моя проходит мимо. Утекает сквозь пальцы. То, что я не сделаю сейчас, я уже не сделаю никогда. Понимаешь ты это, парень?! И мне некогда ждать, когда ОНИ разберутся со всеми своими революциями, реформами, войнами, разборками и вспомнят, наконец-то вспомнят о самом главном — о Жизни, о себе, о нас, о смысле всего этого бытия, о самом Основном вспомнят! Я устал ждать, понимаешь ли ты это? А потом… и ждать вроде нечего: дело всей моей жизни, моя наука никому не нужны. Это всего лишь «ископаемая лабуда». А я… я сдохнуть готов ради этого! Сдохнуть! Ты вон обезьяной меня попрекаешь замученной, а я сам готов костьми лечь, только бы понять… понять… ВСПОМНИТЬ ВСЕ… Все. — Он, только что почти кричавший в лицо Никите, вдруг закрыл лицо руками, затих. Плечи его вздрагивали.
— И убить ради этого готов, значит, тоже? — спросил тот. — В целях эксперимента? Как первый хищный предок: камнем по башке, мозги наружу. А куда ты, кстати, мозги употреблял? Пробовал, что ли? На вкус, как неандерталец?
Ольгин застыл. Отнял руки от мокрого лица. Глаза его снова окутала тьма. И в них стало страшно смотреть, точно в бездонный колодец.
— Я вообще-то решил сказать это только на суде, — молвил он, отделяя слова, как отделяют плевелы от зерен или бусины четок — белые от черных. — Впрочем, ЭТО все равно нельзя доказать, вернее, я бы мог доказать, если бы мне позволили снова… — Он запнулся. — Ну, я хотел заявить об этом на суде, чтобы не думали обо мне как о скоте и подонке. Хотел сказать напоследок вам всем, вам, ради которых я и делал все это, пытался узнать больше о вас… о нас…
— Что ты хотел заявить? Что конкретно?
— Я НЕ МОГ НИКОГО УБИТЬ. Ни Балашову, ни Серафиму Павловну Калязину, ни двух других старух, о которых я вообще ничего не знаю и о которых меня почему-то все время спрашивают. НЕ МОГ, ПОТОМУ ЧТО…
Охранники, сидевшие в коридоре ИВС, обернулись на грохот — дверь следственного кабинета влипла в стену. На пороге стоял начальник отдела убийств. Лицо его было белым как мел.
— Уведите подследственного в камеру, — приказал он. А спустя минуту он уже звонил из кабинета начальника изолятора в экспертно-криминалистический отдел, где вот уже неделю проводилась экспертиза препарата Эль-Эйч.
— А знаешь, Никита Михайлович, ничем, брат, пока не могу порадовать, — сообщил ему начальник химической лаборатории. — Этот препарат изготовлен на основе диметилприптамина. Это мы установили. И это действительно не наркотик в настоящем смысле слова, а препарат, используемый в дсихофармакологии, имеющий свойства сильного галлюциногена. Производится он из растительных экстрактов, экспортируемых из Индии и Пакистана. Тот, кто его применяет, действительно не способен в определенные промежутки времени отвечать за свои действия, но… Это диметилприптамин, а Эль-Эйч — гораздо сложнее. Чтобы описать его воздействие на человеческий организм, нужны фундаментальные исследования.
— Сколько вам потребуется на это времени? Две недели, три?. — Никита дышал словно запаленная лошадь.
Эксперт помолчал.
— Ты, видимо, не понял меня, Никита Михайлович. Я повторю: нужны фундаментальные лабораторные исследования… Сколько они продлятся — не мне судить: год, два, три. И не нам их делать. Тут надо обращаться в Институт биохимии. Нужны специальная лаборатория, оборудование, подопытные животные. Это совершенно особый препарат: новое поколение, двадцать первый век. В лабораторных условиях эксперименты с ним могут длиться годами. Неудивительно, что этот бедняга так возжаждал ускорить результат, добровольно став подопытным кроликом. И знаешь, я его понимаю.
— Я тоже, — хрипло выдавил Никита. — ТЕПЕРЬ И Я ТОЖЕ.
На следующий день после означенных событий Катя на своем рабочем месте трудолюбиво корпела над очерком о сельских участковых Подмосковья. Время близилось к шести вечера. А ей еще мечталось успеть заскочить в книжный магазин на Полянке, куда, по слухам, поступили мемуары биографа генерала Бонапарта.
Под стук машинки она даже не услыхала, как в кабинет кто-то вошел. Подняла голову — и надо же! — Колосов собственной персоной.
— Ой, Никита, привет.
Он сел на краешек стола. Взял ее руку. Вид его был необычным: потерянным и каким-то мальчишески-отчаянным, словно начальник отдела убийств решался на некий важный и трудный поступок.
— Кать, ты свободна сегодня вечером? — спросил он. Она хлопала глазами: что это с ним? Предложение сделает, что ли?
— Д-да. А что?
— А ты можешь позвонить своему другу детства, ну Мещерскому? Прямо сейчас?
— М-могу. Он дома. А зачем?
— Мне позарез нужна помощь в одном деле. Могли бы мы прямо сейчас все вместе к тебе поехать?