— Я из милиции. Я журналист. А нужен ты мне, чтобы познакомить меня с этим вашим предводителем. С Акелой.
Жуков усмехнулся, стер кожаной перчаткой-митенкой пыль со щеки.
— Кто-то слишком многого хочет. Прикинь.
— Роман, — тихо позвала Кораблина.
— Что? — он поднял голову. — Ничего.
— Когда ты видел Стасика в последний раз? — сурово спросила Катя.
— Утром. Ну… тогда… В общем, утром, за день до того, как…
— Он у вас жил?
— Жил. Кешка тебе сказал ведь.
— А почему ты вот ей, — Катя кивнула на учительницу, — не сказал, что Стасика выгнали из дома? Ты же знал.
Жуков молчал.
«Сукин ты сын, — думала Катя злобно. — Мальчишка. Свой интерес имел, поэтому молчал. Чтобы он тебе тут не мешал клинья подбивать».
— Почему Стасик от вас ушел? — продолжала она допрос.
— Я не знаю.
— Был кто-то, кроме тебя, в вашей квартире?
— Нет. — Однако ответ прозвучал как-то по-иному, чем прежние.
— Но ведь там что-то произошло! Почему Стасик так вдруг ушел? Почему болтался ночью по улицам, но не вернулся? Почему?
— Я не знаю. Может, с Кешкой они не поладили? Мальки ж, много им надо, чтоб поцапаться?
— Роман, я тебя вот при ней, при Светлане, спрашиваю еще раз.
— Да не знаю я! — Он с вызовом смотрел на Катю. — Меня ж там не было! Если бы я знал, то… — Он стукнул кулаком по перилам крыльца. — Ну что ты пристала ко мне?
Кораблина отвернулась, прислонилась к стене. Коса ее расплелась. Пышные волосы укрыли ее плечи словно шалью.
— Раз не знаешь, тогда ты познакомишь меня с Акелой, — нелогично, но безапелляционно заявила Катя.
— Нет. Я не могу.
— Нет, ты познакомишь!
— Да он с тобой говорить-то не станет!
— Станет. Это не твоя забота. Ты просто привезешь меня туда, где соберется ваша стая.
Жуков покачал головой. Катя шагнула к нему, с силой развернула его к себе.
— Ты, мотоциклист чертов, — прошипела она. — Ты что, не понимаешь? РЕБЕНОК УБИТ. Зверски. Тот ребенок, которого вот она, твоя Светка, на которую ты смотришь, словно пес голодный, любила. Из-за которого она виноватой всю жизнь себя будет чувствовать, хотя и не виновата ни в чем! Стасик убит. Его двадцать девять раз ударили ножом. Двадцать девять — ребенка одиннадцати лет, такого же, как твой Кешка! На нем места живого не осталось! А тот, кто это сотворил, — на свободе. Ходит по этому городу. Он может повторить все ЭТО хоть сегодня ночью с любым, как ты выражаешься, мальком. А я… я ведь не прошу тебя поймать его — я знаю, что ты, трус несчастный, скажешь: ментам не помогаю, я тебя прощу всего лишь отвезти меня туда, где собирается эта ваша дурацкая стая, которой бредил Стасик!
Жуков выдрался из ее рук.
— Я не трус! — крикнул он. — Я… Если б я только знал… догадывался, я бы сам… Света! Света!
Но Кораблина уже закрывала за собой дверь, покидая их.
— Дурак! — Кате хотелось отхлестать его по щекам, отлупить. Трясти так, чтоб зазвенели все эти идиотские заклепки, «молнии» и бляхи на его куртке. — Дурак, мальчишка! Она же любит тебя, а ты ради нее не хочешь даже…
— Но он не будет с тобой говорить! Акела — не я.
— Это не твое дело. Повторяю: ты меня туда привезешь. И все.
Он молчал. Глядел на темные окна жилища Кораблиной.
— Ну? — Катя не отпускала его.
— Ладно. — Он выдохнул, словно собираясь прыгать в воду. — Черт с тобой.
— Когда?
— В среду — полнолуние.
— И что?
— Приезжай сюда к одиннадцати. Одна, без этих ваших дегенератов в масках с дубинками. Я отвезу тебя к нему… к нам.
Катя разжала пальцы.
— У вашего Акелы есть нормальное имя? — спросила она с усмешкой. — Тебя вот тоже Чилем звать как-то не очень.
— Иван.
— А фамилия?
Жуков отвернулся.
— Я приеду в среду в одиннадцать вечера одна, — пообещала Катя. Помедлила, а затем зашагала к остановке через этот темный, душный дворянский вишневый сад.
Пройдя немного, остановилась.
Жуков все стоял у школьного крыльца. Шлем его, черный, без рыцарского плюмажа, скатился с мотоцикла и валялся в траве.
— Что же ты? — крикнула Катя. — Иди к ней. Она же ждет. Иди! — И добавила шепотом: — Щенок бесхвостый.
Было семь часов знойного вечера на Яузской набережной, когда в квартиру Мещерского, проигнорировав звонок, кто-то громко и требовательно постучал. Открыв дверь, Сергей узрел на пороге Вадима Кравченко. Тот отодвинул хозяина с порога, прошел в «географическую» комнату, сел на диван и, достав из кармана джинсов сигареты и зажигалку, закурил.
— Сегодня я ночую у тебя, старик, — сообщил он невозмутимо.
Мещерский тоже сел на диван.
— Снова поссорились? — спросил он. Кравченко отрицательно покачал головой.
— А что тогда случилось?
— Ничего. Она сказала: «Иди куда-нибудь, сегодня ты мне мешаешь».
— Катя собирается работать? Она же говорила, что не начнет новую книгу, пока…
Мещерский умолк. Кравченко скрестил руки на груди и медленно вытянулся на диване. Сигарета прилипла к его нижней губе.
— Ничего, что я к тебе? Домой не хочу, — сказал он тихо.
Мещерский кивнул.
— И что вы друг с другом делаете? Зачем?
— Свобода, равенство, независимость, творчество, — перечислил Кравченко и усмехнулся, — еще чувство юмора и невмешательство.
— Во что?
— Во все, когда это касается работы.
— Ты сам виноват в этом, Вадя. Ты начал это первый.
— Знаю, — Кравченко выпустил дым колечками, — кажется, я снова начинаю курить.
— Она же в шутку так сказала. Я уверен. — Мещерский вздохнул.
— Конечно, в шутку.
— А ты? Чего же ты? Зачем ты вот так?
— Она пошутила: «Ты мне мешаешь», — сказала она ангельским своим голоском. — Кравченко словно дирижировал сигаретой. — «Иди куда хочешь». А я… я просто правильно понимаю подобные шутки. Чувство юмора… Но скажи мне лучше вот что: почему это чаинки, взятые из одного пакета, ведут себя по-разному? Одни тонут сразу, а другие долго плавают? Я за завтраком вчера заметил в чашке.
— Глупец ты. Ох, какой же ты глупец! Как собака на сене — ни себе, ни другим.