Фенолио уговорил Фарида пойти в замок вместе с ними.
— Ну и отлично! — шепнул он Мегги. — Фарид займет на время этого балованного малолетнего бандита, и у нас будет возможность спокойно поговорить с Виолантой.
Внешний двор в это утро словно вымер. Лишь валявшиеся там и сям засохшие ветки и раздавленные пироги напоминали об отгремевшем празднике. Слуги, гончары, конюшие давно вернулись к своим обычным занятиям, и все же внутри стен царила гнетущая тишина. Стража пропустила их без единого слова, узнав Фенолио. Во внутреннем дворе им попалась навстречу группа мужчин в серых одеждах.
— Цирюльники! — пробормотал Фенолио, озабоченно глядя им вслед. — Их тут столько, что они могут насмерть залечить целую дюжину больных. Ничего доброго это, конечно, не предвещает.
Слуга, встретивший Фенолио у дверей тронного зала, был бледен и, похоже, всю ночь не спал.
— Жирный Герцог, — тихо сказал он Фенолио, — слег в постель еще во время праздника, устроенного для внука, и с тех пор не вставал. Он не ест и не пьет и послал гонца к каменотесу, который работает над его саркофагом, чтобы тот поторопился.
К Виоланте их все же пропустили. Жирный Герцог не желал видеть ни невестку, ни внука. Цирюльников он тоже отослал. С ним оставался лишь Туллио, его паж с мохнатым лицом.
— Она снова там, куда ей запрещено входить! — Слуга говорил шепотом, как будто больной повелитель мог услышать его из своих покоев.
На каждом углу в бесконечных коридорах замка на них глядели с высокого постамента статуи Козимо. Эти мраморные глаза внушали Мегги еще больший страх с тех пор, как Фенолио посвятил ее в свои замыслы.
— Тут все каменные фигуры на одно лицо! — шепнул ей Фарид, но не успела Мегги объяснить ему, в чем дело, как слуга жестом пригласил их подняться по винтовой лестнице.
— Что, Бальбулус по-прежнему дорого берет за то, что пускает Виоланту в библиотеку? — тихо спросил Фенолио, когда их вожатый остановился у двери с латунной табличкой.
— Бедняжка уже отдала ему почти все свои украшения, — прошептал в ответ слуга. — Чему тут удивляться? Он ведь жил раньше во Дворце Ночи. Все, кто родом с той стороны Чащи, отличаются алчностью, это каждый ребенок знает. Все, кроме нашей госпожи.
— Войдите! — откликнулся на его стук недовольный голос.
В помещении, куда они вошли, было так светло после всех этих темных коридоров и лестниц, что Мегги невольно зажмурилась. Дневной свет падал из высокого окна на ряд пюпитров, украшенных драгоценной резьбой. Человек, стоявший перед самым высоким пюпитром, был ни молод, ни стар, с черными волосами и карими глазами, глядевшими на них не особенно приветливо.
— А, Чернильный Шелкопряд! — сказал он, недовольно откладывая в сторону заячью лапку.
Мегги знала, для чего она, Мо ей это много раз объяснял. Пергамент становится мягким, если потереть его заячьей лапкой. А еще тут были краски, названия которых она всегда просила Мо повторить. «Скажи еще раз! — Сколько раз Мегги донимала его этой просьбой, потому что ее завораживали эти звуки: золотистая охра, ляпис-лазурь, фиолет, малахитовая зелень. — Почему они до сих пор такие яркие, Мо? — спрашивала она. — Им ведь уже столько лет! Из чего они сделаны?» И Мо объяснял ей — рассказывал, как делали все эти чудесные краски, которые и через сотни лет сияли так, будто их украли у радуги, потому что книжные страницы защищали краски от света и воздуха. Он говорил, что для малахитовой зелени растертые цветы дикого ириса смешивали с желтой окисью свинца, что красную краску добывали из пурпурных улиток и вшей… Сколько раз они рассматривали вместе миниатюры в какой-нибудь драгоценной рукописи, которую Мо очищал от грязи веков. «Ты только посмотри на эти завитушки, Мегги! — говорил он ей. — Представляешь, какую тонкую кисть или перо надо иметь, чтобы выписать такое?» Он часто горевал о том, что сейчас уже никто не умеет делать такие вещи. И вот она видит их собственными глазами: перья, тонкие, как волосок, крошечные кисточки — целую связку в блестящем глиняном кувшине, кисточки, которыми можно изобразить на пергаменте или бумаге цветы и лица величиной с булавочную головку, предварительно увлажнив писчий материал гуммиарабиком, чтобы краска лучше держалась. У нее чесались руки вытащить из связки одну кисточку и прихватить с собой для Мо. «Хотя бы ради этого ему стоило пойти со мной! — думала Мегги. — Чтобы попасть в эту комнату».
Мастерская художника, украшающего книги, миниатюриста, «иллюминатора»… Мир Фенолио приобрел в ее глазах двойное, тройное очарование. «Элинор дала бы разрезать себя на куски, чтобы здесь оказаться», — подумала Мегги и хотела уже подойти к пюпитру, чтобы рассмотреть все получше: кисти, краски, пергамент, но Фенолио ее удержал:
— Бальбулус! — Он изобразил что-то вроде поклона. — Как поживаете, высокочтимый мастер?
В его голосе явно слышалась насмешка.
— Чернильный Шелкопряд пришел к госпоже Виоланте, — пояснил слуга.
Бальбулус указал на дверь позади себя.
— Вы знаете дорогу в библиотеку. Хотя ее, пожалуй, пора переименовать в склад забытых сокровищ. — Он слегка пришепетывал. Язык у него спотыкался о зубы, как будто во рту не хватало места. — Виоланта сейчас рассматривает последнюю мою работу — насколько она способна там что-то разглядеть. Это изготовленный мною список историй, которые вы сочинили для ее сына. Признаться, я с большей охотой использовал бы этот пергамент для других текстов, но такова была воля Виоланты.
— От души сожалею, что вам приходится растрачивать свое искусство на такие пустяки, — ответил Фенолио, не удостоив и взглядом работу, которой был занят Бальбулус сейчас.
Фарид, похоже, тоже не интересовался миниатюрами. Он глядел в окно, за которым голубело небо — ярче всех красок, налипших на тонких кисточках. Зато Мегги очень хотелось посмотреть, насколько искусен Бальбулус в своем ремесле и по праву ли он держится так высокомерно. Она тихонько шагнула вперед и увидела окаймленную листовым золотом иллюстрацию. На ней был изображен замок между зеленых холмов, лес, роскошно одетый всадник, рой фей вокруг и белый олень, пускающийся в бегство. Никогда еще не видела Мегги такой миниатюры. Она светилась, как витраж, как окно в пергаменте. Ее тянуло склониться над миниатюрой, рассмотреть подробно лица, изгородь, цветы и облака, но Бальбулус смерил ее таким ледяным взглядом, что девочка покраснела и отошла.
— Поэма, которую вы вчера принесли, — сказал Бальбулус скучающим тоном, снова склоняясь над своей работой, — очень хороша. Если бы вы почаще писали в этом роде! Но вы, я знаю, предпочитаете сочинять истории для детей или песни для Пестрого Народа. Зачем? Чтобы ваши слова разносил ветер? Слова, передающиеся из уст в уста, не долговечнее мошки! Лишь записанное слово вечно.
— Вечно? — Фенолио произнес это так, словно в жизни не слыхивал ничего смешнее. — Вечным, Бальбулус, не бывает ничто, а для слов не может быть лучшей доли, чем раздаваться в устах шпильмана! Да, конечно, они при этом меняются, поются то на один, то на другой лад, но разве это не замечательно? История, которая при каждом повторении предстает в новом одеянии, — что может быть лучше? История, которая растет и покрывается почками, словно живая! А взгляните на те, что затиснуты между книжных страниц! Конечно, они, может быть, живут дольше, но ведь дыхание приходит к ним лишь тогда, когда кто-нибудь открывает книгу. Это звук, запертый в тюрьме переплета, и лишь человеческий голос пробуждает его к настоящей жизни! И тогда со страниц сыплются искры, Бальбулус! Тогда слова вылетают в мир, свободные, как птицы. Да, может быть, вы правы, и бумага дарует им бессмертие. Но что мне до этого за дело? Разве сам я тоже буду вечно жить между книжных страниц вместе с моими словами? Какая чушь! Мы не бессмертны, и этого даже прекраснейшие слова изменить не могут. Разве не так?