— Кофе дай, радость моя. — Голос у Фаины был мягкий. Вот этой-то вкрадчивой кошачьей мягкости Аля и не могла никогда противостоять.
Она бросила деревянную мешалку, налила из кофеварки в кружку густой крепкий кофе, подала Фаине.
— Аспирин в ванной в шкафчике? Я забыла. — Фаина отхлебнула кофе.
Вчера, как обычно, по новоиспеченной моде ездила она в Дом музыки на концерт. «Музыкальная эпопея», как и все прочие эпопеи — театральная, тусовочная, клубная, — продолжалась вот уже несколько недель. Фаина откуда-то узнала, что в этом сезоне сюда на симфонические концерты, особенно на модных европейских гастролеров, съезжается Большая Тусовка — реальная большая тусовка, в том числе люди из правительства, из администрации, из мэрии. Вчера давал сольный концерт скрипач из Вены. Брамс, Брамс, сплошной Брамс и немного Дворжака. Фаина — в новом платье от Ланвин — сидела в пятом ряду, пристально изучая переполненный зал. У нее было отличное зрение. А вот слух — музыкальный — отсутствовал напрочь. Если бы он был, ее бы когда-то тогда, давно, не отчислили с третьего курса школы-студии МХАТ, и она бы непременно стала актрисой. По крайней мере, она твердо верила в то, что отчислили ее именно за этот вот пустяк разные там интриганы-преподаватели, а вовсе не за вопиющую профнепригодность к сценическому ремеслу. От Брамса у нее дико разболелась голова. Разболелась так, что захотелось встать посреди второго отделения концерта, подойти к надутому типу в костюме от Армани, что пялился на нее сквозь круглые очки, и на его вопрос: «Любите ли вы, Брамса, Фанни?» — впиться ему зубами в пухлое плечо, прокусив, к чертовой матери, и траурную ткань, и потную липкую кожу.
На горе Брокен говорят: кровь — кровянка — лучшее лекарство от мигрени. Лучше даже, чем гильотина. А разве этот очкарик из Министерства топлива и энергетики за глаза не называл ее ведьмой и стервой? А вон тот, который из «Железных дорог», разве он не предлагал ей совместный отдых на Ямайке без каких-либо дальнейших обязательств и претензий? А у самого ведь жена-ровесница, прокисшая от диабета, и взрослые дети — дочь забеременела, сын развелся вторично.
— Кто-то в дверь звонит, радость моя.
— Я открою, радость моя. — Аля метнулась в прихожую, где итальянский чудо-звонок заливался тактами Нино Рота.
Плоская баночка мидий осталась на столе. Фаина подцепила одну мидию ногтем. Моллюски… Впрочем, есть эту морскую дрянь полезно. Для кожи, для волос. Какой-то там редкий витамин содержится, от него волосы гуще растут. Она направилась в спальню к зеркальной стене, в которую били прямые солнечные лучи. На горе Брокен говорят: глянешь на себя с утра, к обеду повесишься. А вот она себе не представляет жизни без зеркала. Да и на кого еще порадуешься, как не на себя? Разве плоха для тридцати трех лет? Плоха, скажете? Хороша, и даже очень. Алька, радость моя, насколько вон моложе и спортом каким занималась лошадиным, а живот у нее дряблый. И как это только возможно — ноги железные, ногами она своими черт-те что выделывает, а живот дряблый?
В зеркале отражалась смятая постель. Пестрое леопардовое логово. Фаина, контролируя в зеркале каждое свое движение, каждый поворот, грациозно потянулась. Алька, радость моя, уберет — и за мной, и за собой. В конце концов, когда они сходились и решали жить вместе, именно она взяла на себя бремя домашних забот. А общая спальня — это не бремя, это награда, подарок.
— Тебе тут подарок, радость моя. — Аля возникла в дверях с большой корзиной, полной цветов. — С доставкой на дом.
— От кого?
В прихожей, мгновение назад, Аля, торопливо дав водителю на чай, захлопнула за ним дверь, запустила руку в цветы, выудила открытку. Сама не зная того, она проделала точь-в-точь все то же самое, что и до нее Марина Николаевна Петровых, — пробежала глазами текст, впилась в подпись. Однако, в отличие от Марины Николаевны, с облегчением не вздохнула, наоборот, нахмурилась. Едва сдержалась, чтобы не смять глянцевую открытку в кулаке, державшем прежде не только деревянную мешалку, но и лыжную палку, увесистые гантели и спортивную винтовку.
— Из «Флоры», судя по виду? От кого же? Боже, какая красота. Сейчас нарциссы цветут, вот их тут сколько. — Фаина забрала корзину, полюбовалась на свое отражение — она в халате и с цветами. — А это что у нас? Гиацинты или крокусы? Никак не могу запомнить, вечно путаю все названия. Андрей сколько раз мне показывал, объяснял. — Она наклонилась к цветам. — Так кто прислал?
— Читай сама, вот. — Аля подала ей открытку.
«Все равно будешь со мной. Моей. Зацелую. Затрахаю. Арнольд». Лаконично, слишком даже лаконично. Фаина усмехнулась. Адресата она знала. Конечно же, знала. Арнольд… Так звал его только близкий круг, для остальных он был Алексеем, никаким не Арнольдом, самым обычным русопятым Алексеем по фамилии Бойко.
— Что, понравился подарочек? — спросила Аля.
— Поставим здесь, в спальне. Или, может, там? — Фаина кивнула на соседнюю комнату. — Какие крупные нарциссы. А гиацинты что-то мне по форме напоминают. Розовые, упругие… Знаешь, Андрей в прошлый раз что-то такое про фаллические формы в ботанике заливал, есть, оказывается, и такое направление в современной селекции…
— Я сейчас эту дрянь выкину с балкона. — Аля решительно потянула корзину к себе.
— Радость моя, ты что?
— Он же уголовник, этот твой Арнольд. — Аля не отпускала плетеную ручку. — Уголовник, хам. Гадина такая!
— Не страдай ерундой.
— Отдай цветы!
— Ну, на, на, возьми и успокойся. — Фаина сдалась. — Голова у меня раскалывается. Где аспирин?
— Он уголовник, сидел. И вообще… тварь он, подонок. А морда какая у него? Лысый как коленка, затылок весь в складках, сам от жира чуть не лопается.
— Он у нас человек-гора. — Фаина улыбалась, все это ее явно забавляло.
— Но он же сидел, сам этого не скрывает. Арнольд… гнида лагерная… Ну, ладно, этот, босс его Аркадий, у него хоть деньги, капитал, он на тебя его тратить сможет, если захочет. Но этот-то — он же просто у него вышибала, охранник. Служит ему, как пес.
— Я вспомнила, на что похож по форме цветок гиацинта.
— На, забирай! — Аля, вспыхнув до корней волос от этого туманного и в принципе совершенно невинного замечания, швырнула корзину на пол, под ноги Фаине. — Звони ему, благодари, езжай, трахайся с ним до потери пульса. Трахайся, мне-то что!
— Какая же ты все-таки дура, радость моя. — Фаина пошла прочь из спальни, перешагнула через цветы. Нарциссы рассыпались, несколько гиацинтов сломалось, зеленые листья смялись, и только лиана чувствовала себя на полу как дома.
— Да у него все зубы сгнили на нарах! — крикнула Аля. — У всех, кто сидел, так. А у него в особенности, не рот, а щербатая помойка.
— Он регулярно посещает дантиста, сам мне клялся.
— Ну! От зубодера не вылезает. А жрет-то сколько? В «Ермаке», что, сама разве не видела, сколько он жрет? И как только не лопнет, гадина… От пива опух весь, ноги через брюхо свои не видит, да что там ноги… Он и не может уж ничего небось.