Мухи наконец капитулировали, и, удовлетворенно оглядев поле боя, Серега отправился под душ. Мылся, брился, пшикал на все места дезодорантом, однако, оглядев себя критически в зеркало, нахмурился — хорош! Тем не менее позвонил Жене и напросился по-соседски на чашку чая — плевать, с лица воды не пить. Мужик, даже если чуть лучше черта, уже красавец. Главное, чтоб хрен стоял и деньги были, а пока тьфу, тьфу, тьфу, имеется и то и другое…
К чаю он купил торт «Поморский», увесистый, как льдина, убить можно, коробку вишен в шоколаде и, несколько самоуверенно, бутылку «Амаретто», оригинального, с инструкцией по составлению коктейлей. Нашим людям абсолютно не нужную…
— Привет, Сергей Иванович. — Открыв дверь, Женя просияла, и на щеках ее обозначились ямочки. — Как дела?
Дела у Прохорова были так себе. Ребра болели, рот все еще открывался с трудом, а вчера вдобавок ему конкретно заехали по губе, отчего она стала как у зайца — рельефной и раздвоенной. Это не считая лилового бланша справа и подраненного уха слева. В общем, красавец ангорский…
— Нормально. — Серега протянул хозяйке торт, сверху взгромоздил коробку вишен и, подмигнув, покосился на бутылку: — Как?
— Весьма кстати. — Женя выдала гостю тапочки — совершенно новые, аккурат его размера, и потянула за собой на кухню. — Знакомься, это Виктория, подруга дней моих суровых.
Подруга была очень даже ничего — натуральная блондинка интеллигентной, очкастой наружности, пожалуй, даже чересчур изящная. Одета она была дорого и со вкусом, держалась дружески и делала вид, что не замечает прохоровских ран.
— Очень приятно, Сережа. Я Вика. — Она улыбнулась и ъ продолжение начатого разговора посмотрела на Женю: — И все-таки, как ни крути, а в Пикассо что-то есть, особенно периода кубизма. А вы, Сережа, какого мнения?
— Мне, знаете ли, больше голубой нравится [11] , — смущенно блеснул интеллектом Тормоз, открыл «Амаретто» и принялся разливать по рюмкам — ох уж ему эта интеллигенция, блин, небось старая дева из профессорских дочек…
Сам он пить не стал — завтра снова в бой, а вот дамы отказываться и не подумали. Легко приговорили «Амаретто», запили чаем и, вспоминая «школьные годы чудесные», исполнили балладу про Му-му, очень мелодично, на два голоса. Затем выпили шампанского и спели про Му-му на бис, а когда опустела бутылка с «Ахтамаром», Вика уронила гитару и вытряхнула из сумочки «Данхил»:
— Странно, там бросаю, а здесь не могу. Мать мою за ногу…
Курила она с наслаждением, крепко затягиваясь, красиво держа сигарету вытянутыми пальцами полуприкрыв глаза, элегантно выпускала вверх дым из породистых, четко очерченных ноздрей. Было очевидно, что ей глубоко плевать на то, о чем Минздрав предупреждает.
— А где это, там? — Проскучавший весь вечер Тормоз вяло отхлебнул чаю и заставил себя улыбнуться. — Ты, Вика, просто женщина-загадка. Фата-Моргана настоящая…
— Где? — Та вдруг рассмеялась, громко, с неожиданной пьяной злостью, от ее манерной интеллигентности не осталось и следа. — В Чухонке, милый. Я там в профсоюзе состою. В блядском. — Глянув на поперхнувшегося Серегу, она глубоко затянулась, так, что сигарета затрещала. — А ты говоришь, Фата-Моргана. Знаешь, есть такое слово старинное — «блядь»? Из всех матерных оно одно русское, раньше означало «неправду». Это я тебе как филолог говорю. А нынче смысл у него один — блядь, и все тут.
Сигарета наконец погасла, злость постепенно прошла, и, снова превратившись в красивую интеллигентную даму, Вика с вызовом уставилась на Тормоза.
— Ну что ты вылупился? Валютных шлюх, что ли, никогда не видел? На, посмотри. — Она рванулась из-за стола, но, не удержавшись, плюхнулась обратно на табуретку. — Да и что тут такого, в конце концов? Ну, торгую телом. Все что-то продают — одни мозги, другие, — фыркнув, она покосилась на Сереги-но ухо, — кулаки, третьи — душу. Главное, чтобы финик красножопый, когда раком стоишь, деньги не спиздил…
— Давай-ка, мать, я тебе кофе сварю. — Разговоры эти Жене явно не нравились, и она резко поднялась из-за стола. — Ты свое носи с собой, оно не всем интересно.
— Жека, не будь сукой. — Вика вдруг обняла ее, уткнулась головой в живот и совершенно беззвучно, как в немом кино, разревелась. — Тебе хорошо говорить. А тут отхарят втроем да и кинут на бабки. Или попадется извращенец какой, он себя членом резиновым трахает, а ты ему перед мордой голой жопой крути. И ведь не «ламбаду», гад, требует, «калинку-малинку» ему подавай, такую мать…
Несмотря на экспрессию, ревела она вполне профессионально, не касаясь руками глаз, и потому, потеряв лицо, легко сохранила макияж.
В общем, вечер закончился так себе: напоив Вику кофе, Женя вызвала ей такси, с грехом пополам свалила грязную посуду в мойку и, посмотрев на Тормоза, зевнула:
— Засыпаю после коньяка. Иди, котик, ложись, я сейчас, — и не слишко твердо направилась в ванную.
«А вот она, вот она, на хрену намотана. — Ощущая подъем во всех членах, Серега влетел в спальню, мигом скинул одежды и, зачем-то оглянувшись, сунул под подушку презервативы. — У меня не залежитесь». Выключил свет, улегся на водяной матрас и затаился в темноте, словно ягуар, поджидающий свою жертву. Наконец дверь ванной хлопнула, раздались легкие шаги, и в комнату скользнула Женя — с полотенцем на плече, благоухающая «Люксом», «Колгейтом» и «Ахтамаром». Она скинула халат, нырнула под одеяло и страшно удивилась, обнаружив про-хоровские пальцы на самых своих интимных местах:
— Эй, Сергей Иванович, а где твой меч?
— Меч, говоришь? — Хмыкнув, Тормоз разжал объятья и с готовностью откинул одеяло. — Вот он, любуйся!
— Дурачок, ты не понял, — Женины пальцы обхватили его мужскую гордость и превратились в упругое кольцо. — В Средние века был такой обычай. Чтобы доказать силу своих чувств, рыцарь, возлежа с избранницей, клал посередине ложа меч и перелезть через него мог только с разрешения дамы. А нынче дама, — она зевнула и сильнее сжала пальцы, — пьяна, устала и хочет баиньки. Впрочем, так и быть, подсоблю по-соседски. — И, держа полотенце наготове, Женя принялась ритмично работать ручкой. Весьма умело, между прочим. А едва Прохоров кончил — мощно, обильно, правда, по-сиротски, в тряпочку, она чмокнула его в щеку — бай-бай, касатик, — отвернулась к стенке и тут же заснула.
«Ни хрена себе, телка, — Тормоз перевернулся на бок и, прикоснувшись задом к упругим и холодным на ощупь ягодицам соседки, тяжело вздохнул, — выдрочила, как козла. Или извращенна, или лесбиянка. Впрочем, рука у ней набита как надо, может смело в колхоз дояркой». Мысли его начали путаться, потом их вообще не стало, и, всхрапывая разбитым носом, Прохоров заснул.
— Овсянка, сэр, — разбудил его энергичный голос Жени. Серега встрепенулся и, открыв глаза, зажмурился — комната была залита солнечным светом.