— Очень приятно, — улыбнулся Буров, дружески, но соблюдая дистанцию, кивнул и, дабы не вдаваться в ненужные подробности, принялся мастерски менять акценты. — Рубен Ашотыч, извините за бестактность, что это у вас с лицом? У меня нечто подобное было как результат контузии.
— Реакция на власть Советов, — рассмеялся Арутюнян, но глаза его налились злобой. — Если говорить серьезно, то остаточные явления. После галоперидола, его мне вводили без корректора. Сутками я сидел с разверстым ртом, аки скимен, раздираемый руками Самсона, истекая слюной, изнемогая от жажды. [292] Слишком живые впечатления, знаете ли, чтобы забыть их без следа. М-да. Сорок два авторских свидетельства, двадцать пять научных трудов, шесть дипломов и сертификатов от Академии наук…
Ну да — видеомагнитофон один, фотокамера одна, кожаный пиджак — два… Такое вот, блин, кино.
— Ну все, хорош, проехали, — нахмурилась Полина и действительно проехала мимо здания, такого высокого, что из его подвалов виднеется Колыма. — За что боролся, на то и напоролся. Хватит плакаться, уже два года осталось. Как-нибудь пробьемся…
На ее лице было написано: ты, милый мой, все свое носи с собой.
«Правда ваша, мадам», — внутренне согласился с ней Буров, тонко улыбнулся, кашлянул и попросился на выход:
— Прошу прощения, вы не могли бы остановиться? Ага, вот здесь, возле магазина. Уно моменто.
Магазин назывался «Хозтовары» и особыми изысками не блистал, впрочем, и Бурову нужно было не много: перочинный нож, фонарь, топор, фомку, продаваемую под названием «гвоздодер», с полдесятка напильников, гвоздиков-двухсоток и массивную, радующую глаз и руку штыковую лопату. Глянуть со стороны — человек на дачу собрался, с природой пообщаться, озоном подышать. Эх, если бы так. Нет, Буров готовился к войне, ибо ситуация ему конкретно не нравилась. Ох уж все эти шпионские страсти — резидент Саранцев, находящийся под колпаком, враг режима Арутюнян, используемый втемную, и втершаяся в доверие красавица Елена. Интересно, интересно, на кого же она работает? Уж не на этих ли мордоворотов, раскатывающих с понтом на черной «Волге»? Ну сейчас-то, положим, им не до езды, да только ведь от этого не легче — на Загородном наверняка будут неприятности. Тот, кто смог пробить Арутюняна по одному звонку, наверняка сможет устроить и засаду. Так что по идее, конечно, нужно было не дергаться. Плюнуть и на дом на Загородном, и на временной канал, и на вундеркинда Галуа с его глобальной теорией. Ага… Зассать, пустить слезу по ноге и застрять в обществе развитого социализма. Нет уж, фигушки, лучше прорываться с боем. Как там говаривал-то поручик Ржевский? [293] Жизнь копейка, судьба индейка? Во-во. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если подыхать, то с музыкой. Словом, вооружился Буров по мере сил, бодро вернулся в «жигули» и прямо-таки с гагаринской улыбкой сказал:
— Поехали!
А когда миновали Литейный, проскочили церковь и свернули на Загородный, сделался серьезен.
— Все, хорош, стоп, машина. Дальше я сам. — Вытащил из кармана всю оставшуюся наличность, с галантным полупоклоном облагодетельствовал Полину. — Это за отвертку, она того стоит. — Снял со вздохом свои командирские, с торжественной суровостью вручил Арутюняну: — Рубен Ашотович, на память, хотелось бы надеяться, не на вечную. Мне, если бог даст и все будет хорошо, они уже не понадобятся. Ну а если бог не даст и возникнут трудности, то единственная надежда у меня, ребята, на вас. — Он вытащил фонарик, проверил батарейку. — Вы уж не уезжайте сразу, подождите до половины четвертого. Вдруг мне понадобится хирургическая помощь. Ну все, пошел.
Он убрал фонарик, взял лопату и, гремя железом, вышел из машины. Путь его лежал к большому четырехэтажному дому, сразу видно, расселенному — со стороны улицы он был заколочен.
«Так, лево руля». Быстро сориентировавшись, он свернул за угол, прошмыгнул во двор и узрел картину, не радующую глаз: лебеда, разруха, колотый кирпич, драное тряпье, ржавые радиаторы. Фашист пролетел, цунами прокатилось, Мамай проскакал. Да нет, коммунисты похозяйничали… Дом напоминал агонизирующего, оставленного без присмотра больного, мрачные провалы его окон-глазниц смотрели с пугающей обреченностью.
«Интересно, сидит у него кто в печенках? — Буров посмотрел по сторонам, покачал лопату на руке и направился к висящей на петле двери некогда черного, а в советские времена самого что ни на есть парадного входа. — Так, похоже, сюда». Пока все было тихо, спокойно, ничто не вызывало тревоги — где-то жизнеутверждающе пищали крысы, изнутри тянуло гадостным, запущенно-сортирным смрадом. Се ля ви — кошки, бомжи и случайные, скорбные животами товарищи постарались.
«Ну никакой сознательности в народе». Буров, задержав дыхание, вошел, прислушался и принялся подниматься по древней, густо загаженной лестнице. Вокруг, если бы не залежи дерьма, все было бы здорово: дубовые перила, лепнина на потолке, рельефные, подобранные с изяществом и вкусом цветные изразцы. Вился с плитки на плитку совершенно живой плющ, сквозь густые листья синел заброшенный пруд, в таинственном полумраке расцветали золотые и белые лилии. Ну лепота!.. Только Бурову было не до гармонии красок, крадучись он шел наверх, вслушивался, всматривался, ловил малейшие движения воздуха. Внутри него словно тикали невидимые часы, точнейшие, куда там командирским: «Пятнадцать ноль одна… Пятнадцать ноль две… Пятнадцать ноль три…» А вот наконец и квартира сорок восемь — жуткая, в рванине дермантина дверь, гроздья кнопок, снабженные кривыми надписями, резиновый, затоптанный до дыр бесформенный коврик у порога. Плюс полное отсутствие каких-либо замков. Довершала антураж табличка с надписью: «Квартира высокой культуры». Все было тихо, как в гробу, изнутри не доносилось ни звука.
«Ну, мышеловка открывается». Буров без промедления просочился внутрь, двинулся по тихо стонущему полу коридора. Луч фонарика выхватывал из темноты розы на обоях, мусор на полу, скорбную заброшенность покинутого жилья. Пока все было тихо — ни кошек, ни бомжей, ни мародеров-чердачников. [294] Да, что-то уж больно подозрительно тихо. Когда все очень хорошо, на самом деле будет плохо.