Кусая губу, мальчик заставлял себя не плакать и медленно, опасливо спускался по лестнице. Ему было пять с половиной лет, и, по его мнению, слез и без того уже было много. И снова Натана одолел приступ гнева, и он обнаружил, что его переполняет скорее злость, нежели ужас.

Вот где его спасение. Чем больше он злился, тем меньше боялся. Злиться было не очень-то приятно. Папа всегда пытался научить его не выходить из себя, если что-то не так, а справляться с трудностями, но сейчас Натан просто не мог ничего с собой поделать. Злиться было куда надежней, чем бояться.

Он спустился на этаж ниже того места, где его держали, и свет, сочившийся в окна, померк. Здесь тоже были факелы, и ему показалось, что откуда-то доносятся голоса. Он понимал, что нужно отыскать еще одну лестницу. Если он будет все время спускаться, то в конце концов может очутиться у подножия крепости. Они не опасаются, что он может убежать, иначе заперли бы двери, подумалось ему.

Он им покажет. Он убежит, быстро-быстро и далеко-далеко, как только сумеет, а в Обманном лесу им нипочем его не найти.

При этой мысли Натан замер. Ведь если шакал Фонарь и его приспешники не сумеют найти Натана, как тогда его отыщет папа или генерал Арахисовое Масло? С другой стороны, если он останется в крепости, они точно будут знать, где искать. Вернее, будут знать, где искать, если генерал догадался, что это Ворчун похитил Натана. Все это было очень запутанно, и у Натана даже заболела голова.

Пытаясь сообразить, что к чему, Натан вошел в коридор и зашагал по нему в поисках темного колодца, который ведет вниз, на предыдущий этаж, и, надо надеяться, еще ниже. По пути он миновал несколько дверей, массивных деревянных дверей, ничем не отличающихся от той, что была в его комнатке. Все они были закрыты, и ни единый лучик солнечного света не озарял сырую каменную галерею. Лишь дойдя до середины, Натан сообразил, что в конце не горят факелы. Вообще не горит свет, если не считать бледного пятнышка дневного света, который брезжил чуть слева.

Еще одна лестница, подумал он. Но чтобы до нее добраться, придется идти в темноте. В настоящей темноте. В такой темноте, в которой почти невозможно было помнить, что снаружи светит солнце.

Натан зашагал дальше, его кроссовки почти бесшумно ступали по холодному камню. Он слышал собственное дыхание, и оно оказалось таким громким, что он удивился. Он миновал последний факел, и вокруг него заклубились тени, как будто собрались взять его за руку. Свет остался у него за спиной, и он задышал еще громче. Храбрость и рассерженность мальчика начали ускользать, похищенные мраком.

Скудного света с лестницы оказалось недостаточно, чтобы он оставался смелым. Сердце у Натана заколотилось. Он чувствовал, как трепещут жилки на висках и на запястьях, и его дыхание еще участилось. Он почти не мог разглядеть каменный пол, но все равно бросился бежать. Ноги в голубых кроссовках зашлепали по каменным плитам, и он очень отчетливо вспомнил свою кухню.

Кухню у них дома. Раньше. До того, как мама и папа разошлись и Натан остался посередине. Когда они стали очень сильно ссориться и Натан много плакал. Он тогда был совсем маленький, даже в детский сад еще не ходил по-настоящему.

Влажный скрип резиновых подошв по камню перенес его в прошлое; Мама кричала, папа злился. А потом она ударила папу по лицу. Это был первый и единственный раз, когда Натан видел, чтобы его мама кого-то ударила, и она залепила ему такую оплеуху, что у папы все лицо стало красное.

Они несколько минут смотрели друг на друга, а Натан сидел на полу на кухне и ревел, как будто был еще совсем малыш, выкрикивал слова, которые никто из них не мог понять.

Это было всего за несколько дней до того, как родители Натана сообщили ему, что они больше не будут жить вместе. Правда, они сказали, что они все равно одна семья.

Он им так и не поверил.

Одна-единственная слезинка вырвалась наружу, и Натан сердито стер ее со щеки. Он дал себе слово больше не реветь и теперь злился на темноту, злился на своих родителей и на себя самого за то, что ему так страшно.

Он почти достиг лестницы и зашагал медленней. Сердце у него перестало колотиться так быстро, и дыхание уже не казалось таким громким.

Запахло чем-то ужасным Хуже, чем десяток скунсов. Натан попытался зажать нос, но запах забирался всюду. И он узнал его.

В тот же самый миг, когда он повернулся посмотреть на лестницу, он понял, чем пахнет. Кем пахнет.

– Здорово, щенок, – произнесло чудовищное существо, и, хотя оно не смеялось, голос его дрожал от смеха – Я надеялся, что нам удастся побыть наедине.

Вонючий дым, поднимавшийся из трещины над глазом уродливого создания, внезапно вспыхнул, зеленый огонь полыхнул из того места, где полагалось быть мозгу.

Натан замер, закусил губу и не стал кричать. Не стал плакать. Вместо этого он просто прошептал имя чудовища:

– Скалоголовый.

ГЛАВА 11

«Скорая» мчалась по Бродвею в больницу, и Эмили, которая неподвижно сидела рядом с Томасом, подбрасывало на каждой выбоине и ухабе. Выла сирена, и хотя фельдшер дал ей обтекаемые ответы, Эмили знала, что они спешат не просто так. Томас очень плох.

– Почему? – прошептала она.

Фельдшер, который постоянно следил за состоянием Томаса, даже не поднял глаз. Он не отреагировал ни на одно ее высказывание, и этот вопрос она задала своему находящемуся без сознания мужу, наверное, уже в десятый раз с тех пор, как его погрузили в «скорую».

Тушь черными потеками размазалась у нее по щекам, словно боевая раскраска. Эмили понимала, на кого похожа, но ничего не предпринимала. Сейчас ей нечем было вытереть лицо, а плакать ей все равно еще придется.

– Скотина! – ломким голосом выкрикнула она и с размаху хлопнула Томаса по груди ладонью.

Наконец-то ей удалось завладеть вниманием фельдшера. Долговязый медик выпрямился, насколько это было возможно в тесном салоне «скорой», и обеими руками мягко отстранил ее.

– Мадам, я понимаю, что вы сейчас не в себе, – сказал он спокойно, но со всей серьезностью. – Но если вы еще раз сделаете это, я вас высажу.

Эмили хотелось заорать на него. Объяснить ему, что произошло. Как Томас подвел ее и Натана. Он так нужен им сейчас. Сейчас! Натану как никогда нужен отец. Эмили как никогда за все время их брака нужен Томас Рэнделл, нужна его поддержка.

Она знала, что на Томаса никто не нападал. В этом фельдшер ее заверил. Угол раны не оставлял сомнений в том, что это было падение, вероятно, когда он потерял сознание. Потерял сознание от передозировки барбитуратов, которые он запил полным стаканом бурбона. Вот что он с собой сделал.

– Почему? – повторила она хриплым шепотом и принялась вглядываться в расслабленное лицо Томаса, в котором не было видно никаких проблесков сознания. За его веками не было никакого движения. По крайней мере, никаких снов. Он не заслужил их.