— Ну, как, похожа я на мадам Баттерфляй? — нескромно напрашиваясь на комплимент, Ирка покружилась в коридоре.
— Вау! — сглотнув, с трудом выдавила я.
С головы до ног обтянутая блестящей красной тканью, с серебристыми палочками, торчащими из копны огненно-рыжих волос, Ирка была невероятно похожа на огромный новехонький огнетушитель!
— То-то же! — довольным тоном сказала подруга, решив, что я онемела от восхищения.
Она глянула через плечо на коридор, по которому в данный момент, к ее сожалению, не сновали наши телевизионные юноши, сокрушенно вздохнула, проверив на крепость атласную ткань и жемчужные пуговки, и совсем другим, немного сварливым тоном сказала мне:
— Давай, собирайся! Твои уже сидят у меня в машине. Чтобы не крутиться по городу, я сначала забрала Коляна и Масяньку, а уж потом мы приехали за тобой. Ну же, шевелись!
Я послушно зашевелилась, покидала в сумку разбросанное по столу свое мелкое барахло и побрела к выходу.
— Бледная немочь, — добродушно обругала меня подруга, отступая, чтобы пропустить меня в коридор.
— Смотря с кем сравнивать, — пробормотала я.
Мы спустились во двор к машине. Я заглянула в салон и удивленно спросила:
— А где же мои Коляны?
Ирка поднялась на цыпочки, приставила ладонь козырьком ко лбу и ткнула пальцем в проулок:
— Во-он там, у памятника!
Вообще-то валун, у которого топтались мои родные и близкие, на высокое звание памятника не претендовал. То был своеобразный гранитный протокол о намерениях властей, обещавших когда-нибудь поставить на сем месте настоящий памятник Первой Учительнице. Обещание, высеченное на камне, было дано лет двадцать назад. Те начальники давно ушли на покой, а их Первая Учительница вполне могла уйти еще дальше и получить свой памятник уже совсем в другом месте, очень тихом и мирном…
Я приблизилась к мужу и сыну. Колян и Мася не заметили моего появления, и я с интересом прислушалась к их разговору. Ребенок тыкал пальчиком в высеченную на камне букву и настойчиво спрашивал:
— А это?
— Это мягкий знак, — голос мужа был безмерно усталым.
— А это? — повторил малыш.
— Мягкий знак.
— А это?
— Мягкий знак, чтоб его!
Я тихо хихикнула. Любознательный ребенок явно хотел, чтобы папочка озвучил буковку, а Колян, понятное дело, не знал, как произнести мягкий знак. Похожую ситуацию я пережила только вчера, когда Масянька требовал, чтобы я озвучила кавычки. Я очень старалась, но довести до понимания ребенка, что кавычки — не буква, а знак препинания, так и не сумела, зато в процессе затянувшихся объяснений потеряла голос и саму способность говорить по-человечески. От сознания собственного педагогического бессилия я уже готова была плакать, но тут мне на помощь пришел Колян.
— Кавычки — это вот что такое, смотри сюда! — объявил он Масе.
Ребенок послушно посмотрел на папу, после чего Колян резко сжал кулаки, эффектно выбросил из каждого по паре пальцев, разведенных буквой V, и этими растопырочками шумно поскреб воздух по обе стороны от своей головы:
— Шкря, шкря! Кавычки!
— Крявытьки! — повторил Масянька, придя в полный восторг от папиной пантомимы.
Смысла в ней, на мой взгляд дипломированного филолога, было мало, но детский вопрос «А что это?» к кавычкам больше не применялся.
Теперь мне было интересно, как мой изобретательный муж разрешит тупиковую ситуацию с мягким знаком. К сожалению, шоу не состоялось: Мася меня заметил и, забыв о буквах, ринулся ко мне с криком: «Мамотька, конкетку!», походя оттоптав ногу папе.
Я сунула руку в карман куртки, потом в сумку и старательно пошарила там. Конфеток у меня не было, но можно было надеяться, что в закромах найдутся какие-нибудь мелкие предметы, способные заинтересовать малыша и переключить его внимание на развлечения, не связанные с потреблением сладкого. Под руку упорно подворачивался тюбик недешевой штатовской помады, отдавать который ребенку было бы неразумно и расточительно. За последний год Мася истребил четыре моих «губнушки», употребив их в качестве мелков для создания красивых цветных рисунков на асфальте. Пятый тюбик был использован для придания неповторимого устойчивого цвета белым обоям в квартире одной моей знакомой, которая, увы, оказалась противницей абстрактной живописи и спасибо юному художнику не сказала. Зато много чего высказала его маме.
— Он хотет конкету! — напомнил Мася, глядя на меня исподлобья, уже без улыбки.
— Колюшенька, конфетка есть у тети в машинке! — предотвратила назревающий скандал сообразительная Ирка, вовремя к нам подошедшая.
Обещанной конфеткой, правда, оказались ментоловые пастилки от кашля, но малыш все-таки сгрыз пару леденцов, после чего неожиданно успокоился, перестал болтать и открывал рот только для того, чтобы дохнуть на окружающих такой свежестью, какую могла бы распространять Снегурочка, слепленная из стирального порошка «Тайд».
Мы примчались в Пионерский микрорайон, к дому Ирки и ее супруга, и еще от калитки учуяли запах жарящихся шашлыков.
— Ум-м-м! — Колян шумно втянул носом воздух, образовав небольшую вихревую воронку. Желтые пятачки березовых листьев красиво закружились над нами, с шорохом осыпались вниз и легли на дорожку, как денежная мелочь под ноги молодоженам.
— Это к деньгам, — уверенно сказала Ирка, стряхивая со своего ослепительно-красного атласного плеча сухие желтые листья.
Я пожала плечами: «Это к деньгам» — любимое присловье моей подруги. Она повторяет его к месту и не к месту. Стакан разобьется — к деньгам, прыщ на носу вскочит — тоже к деньгам, даже расстройство желудка — к ним же! Вот, скажите, какая логика? Где прыщ, а где деньги?! Но Ирку подобные нестыковки не смущают. Мне кажется, ее постоянное «Это к деньгам!» представляет собой нечто вроде заклинания или, правильнее сказать, является приемом аутотренинга. «Все к деньгам, все к деньгам, все к деньгам!» — повторишь десять раз на дню, авось и сбудется! Говорят же зачем-то многие дамы с утра пораньше, стоя перед зеркалом: «Я самая красивая, самая лучшая, самая-самая…» Уж не затем, наверное, чтобы просто порадовать комплиментом свое зевающее отражение в помятом дезабилье?
— Мы верим в себя и в Россию! — догадавшись, о чем я думаю, шепнул мне на ухо муж.
Я засмеялась. Недавно на одном из зданий в центре нашего города появились огромные буквы, складывающиеся в процитированное Коляном заявление. Буквы установлены таким образом, что пешеходам они не видны, и прочитать патриотический лозунг можно только из окон здания, расположенного напротив, на другой стороне площади. А поскольку этим зданием с прекрасным видом на транспарант является наша городская мэрия, я в своем воображении живо вижу такую сценку: утро очередного трудового дня, наш уважаемый мэр и чиновники городской администрации подходят к окнам и несколько раз бодрой скороговоркой в режиме аутотренинга произносят: «Мы верим в себя и в Россию, мы верим в себя и в Россию, мы верим в себя и в Россию!!!» А затем в правильном настроении они бегут решать на местном уровне государственные дела. Я бы еще для пущего эффекта ровно в девять ноль-ноль транслировала по внутренней радиосвязи мэрии Российский гимн! А что? Помнится, в былые времена радио распевало «Союз нерушимый» даже в полночь. Мне всегда было интересно — зачем? На какие такие патриотические подвиги предполагалось вдохновить народ в это время суток? Разве что на активный личный вклад в решение национальной демографической проблемы.