«Значит, так. Либо рядом с тобой в «Эльзе» был кто-то малознакомый, но перспективный в смысле дальнейших плотных контактов, и ты выключила мобильный сама… Либо это сделала вовсе не ты», – закрутил сложноватую для понимания фразу мой внутренний голос.
– В любом случае получается, что со мной кто-то был, – заключила я. – Но кто?!
По моим воспоминаниям (доверять которым безоговорочно я теперь не решалась), последним, с кем я вчера общалась, был огорчительно добропорядочный и высокоморальный Александр свет Андреевич. Его я без последнего «прости» оставила в ресторанчике, это я помнила абсолютно точно. Сашина голубая – под цвет глаз – ветровка выделялась на фоне белой стены ярким пятном, и мой исполненный острого сожаления прощальный взгляд навеки запечатлел моментальный портрет «Мужчина в голубом». Это художественное произведение помещалось теперь в моем сердце, как в рамочке, и я намерена была беречь его всю оставшуюся жизнь. При этом тот факт, что вместимость моего сердца позволяла одновременно хранить в нем целую галерею мужских портретов разной степени ценности, никакой роли не играл.
«Так, может, в этом все дело? – встрепенулся мой внутренний голос. – Может, яркий и выпуклый образ Александра Великолепного заслоняет тебе вид на менее внушительные фигуры? Ну-ка, отгони Сашку прочь и загляни в свое недавнее прошлое еще разок. Никого другого там не видишь?»
Я аккуратно передвинула жемчужину моего музея – «Портрет мужчины в голубом» – в запасник, вновь пристально вгляделась во мрак собственного беспамятства и в самом деле увидела там какую-то неясную фигуру! Точнее говоря, я ее не столько увидела, сколько ощутила: смутно, на уровне тактильных ощущений, припомнила крепкие плечи, за которые цеплялась руками, и широкую грудь, к которой прислонялась головой. В глубине моего подсознания маняще забрезжил волшебный апельсиновый свет, и вдруг я вспомнила:
– Медведь! Оранжевый мишка! Я видела его, точно!
«И не только видела, но и обнимала, как родного! – обрадованно хмыкнул внутренний голос. – Ну, хоть что-то! Какая-то зацепочка!»
Мне не нужно было объяснять, о чем он говорит: о берлинских медведях, конечно! Эти монументальные звери нравились мне все, без исключения. Выйдя из ресторанчика, где мы ужинали с Сашей, я горячо обняла первого встречного желто-зеленого мишку, а несколько позже точно так же повисла на шее у какого-то медведя оранжевого цвета. Интересно было бы выяснить, где стоит такое чудо: возможно, удалось бы восстановить маршрут, который привел меня из ресторана, название которого я не запомнила, в отель «Эльза». Хотя пары точек, даже таких ярких, как расписные топтыгины, для этого могло быть недостаточно.
Я еще раз попыталась дозвониться Ирке и Вадику, но они были недоступны. В принципе, ничего страшного, я надеялась, что найду друзей там же, где мы расстались, – в своем законном отеле. И добраться до «Берлина» не представляло большой сложности, десяток евро на такси я вполне могла наскрести по сусекам. Но меня вдруг охватила такая апатия! Одна-одинешенька в незнакомом городе, в чужой стране, в гуще проблем и неприятностей, я почувствовала себя так скверно, что словами не передать. Хотя мой внутренний голос все-таки попытался это сделать и мрачно поэтизировал мое состояние: «Камень на душе и нож в сердце!»
– Бр-р-р! – вздрогнула я, физически ощутив убийственный трагизм лаконично обозначенного образа.
Скучный дождик незаметно превратился в мокрый снег, тяжелые влажные хлопья падали вниз, как нераскрывшиеся парашюты, а я все сидела, отсыревая от осадков наружно и от рыданий внутри, пока мой внутренний голос не взвыл за нас двоих: «Ну, не может же все быть настолько плохо?! Надо искать позитив!»
– Где же его искать? – пробормотала я и окинула панорамным взором заснеженный сквер.
И вдруг за кладбищенски сумрачной хвойной зеленью утренним солнышком заалела крупная фигура. Из-под елки, стряхивая на землю комья сырого снега, с треском полез кто-то большой и красный, как скульптурный мишка, стерегущий врата отеля «Берлин»!
Медведь, снег и елки органично сочетались в русской сказке, но не в центре второго по величине города Европы, поэтому мысль о том, что мои жалобные стенания пробудили от спячки живой символ немецкой столицы, я заклеймила как бредовую. Даже вслух сказала:
– Бред какой-то!
И правда, это был вовсе не медведь. Из-под елки, кряхтя и добродушно ворча, выбрался… Дед Мороз! Самый настоящий, живой бородатый дядька в красном с золотом долгополом тулупе, в парчовой шапке с песцовым околышком, с пухлым мешком за спиной и крепким посохом в руке!
«Точно, это бред! Пора к Топорковичу! – мгновенно согласился со мной внутренний голос, упомянув фамилию нашего общего с Иркой доброго друга, профессора из городской психушки. – Ты, дорогая, окончательно спятила!»
Возразить на это мне было нечего. Я вообще потеряла дар речи. Округлив глаза, я молча таращилась на чудесное явление и ошалело думала: может, это и есть исчерпывающий ответ мироздания на просьбу явить мне какой-нибудь позитив? Право, в то время года трудно было бы придумать что-либо более позитивное, чем здоровенный, широкоплечий, румяный Дед Мороз в искрящихся мехах, сверкающей парче и алом бархате, да еще с полным мешком подарков!
– Гм! – увидев меня, Дедушка смущенно кашлянул, поддернул богатую шубу и глубоким протоиерейским басом с вологодским оканьем вопросил:
– Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная?
«Точно, ты спятила! – раздражающе надоедливо повторил внутренний голос. – Русскоязычный Дед Мороз в Берлине – это уже перебор!»
– Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты! – пробормотала я, начиная улыбаться так, что вопрос о том, тепло ли мне, хорошо ли, весело ли, представлялся излишним. – Веселее могли быть только пациенты профессора Топорковича: Наполеон Бонапарт, Гай Юлий Цезарь и иже с ними. Мы с Дедушкой Морозом неплохо вписались бы в эту знойную шизоидную тусовку.
– Борода не из ваты, она из пластмассовой мочалки, это гораздо круче, – возразил Дед Мороз, аккуратно снимая означенное украшение.
Под ним обнаружилась симпатичная физиономия, свежий румянец которой затеняла мужественная густая щетина. Очевидно, Дедушка Мороз был молод не только душой.
– Подвинься, милая! – сказал этот сказочный персонаж, бесцеремонно тесня меня на лавочке бархатно-золотым бедром. – Куришь?
Я покосилась на сигаретную пачку и холодно ответила:
– Нет. И вам не советую.
– Тебя, часом, не Минздрав зовут? – хохотнул отнюдь не примороженный Дедушка.
– Меня зовут Лена.
– А меня Костя! Будем знакомы!
И мы познакомились.
Мой новый знакомый оказался и не Морозом, и не Дедом. Константину было двадцать шесть лет, и только десять из них он носил звучную германскую фамилию Розенкранц. Ее Костя получил вместе с паспортом, который вопреки воле родственников по отцовской линии оформил на фамилию мамы. Этот Костин поступок был не плевком в скуластые лица рязанской родни, не пустым пижонством, а всего лишь началом планомерной кампании по интеграции уроженца Рязанской области в мировую экономику.