Дверь чуть приоткрылась, в щель пролезла лохматая голова, это Яшка приехал, прокричала:
— Поступают первые данные из Сибири!.. Мы идем с огромным отрывом!
Дверь захлопнулась, гул голосов рос, впитывался в стены, пол и потолок. Крылов подумал, что еще долго после выборов здесь и по ночам будут звенеть призрачные голоса, пахнуть кофе, слышаться топот быстрых ног.
Он подумал о кружке холодного пива, в желудке радостно квакнуло, но усилием воли заставил себя свернуть к подносу с горячим кофе, взял чашку в обе руки, словно согревая ладони.
Горячее пошло по жилам, он отсел за дальний стол, постарался сосредоточиться. Сейчас все в эйфории выборов, что, если честно, развиваются слишком здорово даже с их точки зрения. Словно скифскость — единственное спасение для России. А ведь, если честно, все начиналось совсем недавно без всякой мысли об этих великих свершениях! Нет, о великих свершениях мечтает каждый, втайне к ним готов, но это несколько абстрактно, а вот если указать на что-то конкретное, то каждый корчмовец, как и всякий русский интеллигент, с отвращением скажет: нет, это не то!
Но началось с веселого трепа, подошла красивая женщина, разожгла красноречие, даже угрюмый Матросов, умеющий хорошо писать, но не умеющий говорить, что-то мямлил, и вот пошла раскручиваться и обрастать плотью абстрактная идея скифизации…
И вот — получилось. Трудно поверить, но выборы уже идут. Страшно, но его кандидатура набирает и набирает очки. С большим отрывом. Неизвестно, что будет здесь, в Центральном районе страны, но сейчас…
Он постарался унять сердцебиение, даже закрыл глаза. Постарался сосредоточиться. Со скифами многое понятно, многое известно до мелочей, но какие-то глобальные вещи выпали из мировоззрения. К примеру, отношение скифов к миру, природе, городу, в котором живем, друг к другу. Ну, друг к другу начнет меняться, когда начнется свободная продажа оружия. А она начнется, если придем к власти. А вот к городу и миру…
Можно для примера нынешнего отношения взять тот дом, где живет он сам. Обычный дом, обычный подъезд. Еще в далеком детстве, прыгая через ступеньки вниз по лестнице, он видел коричневые стены в белых известковых брызгах. Брызги были сделаны специально и, кажется, служили своего рода украшением (из тех простеньких советских украшений, которыми тогда временами баловали простого человека: этак чистенько и казисто, чего еще надо). Впрочем, на стены тогда особенно не смотрел, потому что на улице светило солнце, а бегал он быстро. Однако, кажется, ничего такого особенного на них не было, разве что попадался торопливо нацарапанный знак «ЦСКА», да вездесущий оберег из трех букв, затертый и привычный, как три копейки, был изображен на почтовом ящике неизвестными гражданами.
Потом наступила оттепель перестройки, а вскоре стало жарко. Москва быстро превратилась в выгребную яму. Точнее, в выгребную яму, из которой не выгребают. Подъезд, как и полагается в такие времена, быстро запакостился по самое небалуйся. Чистое место на стенах очень быстро кончилось. Писали разное, попадалось и политическое, но в основном личное, про друзей, типа «Фил козел» и «Жора мудель». Фил и Жора тоже не оставались в долгу. Кроме того, от Фила и Жоры оставались осколки стекла (бутылки они принципиально били, дабы они не достались старушкам), тщательно приклеенные к стенам бычки, ну и, разумеется, потеки мочи, потому что после пива мальчикам хотелось пи-пи. Несколько невнятных стычек с местными жителями окончились ничем, потому что мальчики были местные и даже где-то как-то из хороших семей. Их даже нельзя было назвать хулиганами. Пожилые дяди возмущались. Мудрые старушки тихо вздыхали и говорили: «Время такое», и, кажется, были глубоко правы. Время было действительно такое.
Россия не то чтобы деградировала, а вот именно что опускалась. Как «Титаник». На дно. Страна тонула, ледяная вода заливала палубы, в окна иллюминаторов заглядывали причудливые глубоководные рыбы — «брокеры» и «дилеры». Кое-кто из них напоминал акул (разумеется, вожделенных «акул капитализма», которым наши капитаны собирались скормить Россию), но по большей части походили на пираний.
Когда падающий рубль зацепился за гэкаошный сучок и повис, раскачиваясь, над бездной (что называлось красивым словом «стабилизация»), стены подъезда вымазали какой-то омерзительной зеленой краской. У Крылова было серьезное подозрение, что ее получили по бартеру с какого-нибудь армейского склада, больно уж защитным казался колер, но проверить догадку было сложновато. Разумеется, защитный колер не защитил стену от немедленного разрисовывания. К тому моменту Фил и Жора успели подрасти, заняться торговлей кожаными куртками, Жора попал на бобы и куда-то свалил, а Фил исчез в Чехии. Новое поколение писателей на стенах оказалось совсем другим, на удивление пристойным. Это были довольно приличные мальчики и девочки, особенно по сравнению со своими старшими братьями и сестрицами. Пить пиво и ссать в мусоропровод в этой среде стало как-то не принято. Надписи на стенах стали на ломаном английском, включая признания в любви и в ненависти. Одно время он спускался по лестнице мимо размалеванных стен, на которых не было ни одного русского слова, даже трехбуквенного.
Три недели назад в подъезде снова стало нечем дышать: стены опять покрасили. Точнее говоря, побелили, поскольку краска на сей раз была выбрана оскорбительно светлая. Поскольку за истекший отчетный период никаких кодовых замков (не говоря уж о консьержке) не появилось (почему — отдельная песня), местная публика качала головами и гадала, когда же на этих сахарных стенах появится первая мерзость. Общее мнение склонялось к тому, что «как подсохнет». Стены до сих пор чистые. И, он полагал, пройдет немало времени, прежде чем какая-нибудь гада таки нацарапает свое сокровенное.
Причина довольно любопытна. Вот такая красивая белая стена. Чистенькая. И как-то очень хорошо чувствуется, что царапать на чистой стенке грязное слово (и даже обычное в нашем подъезде «HIP-HOP NON STOP») — это, как бы это сказать, не совсем пустяк, а ощутимый проступок. А вот нацарапать все, что угодно, на гнусной зеленой краске — это как бы «ничего». Вроде даже красивше стало.
В этом самом «вроде как и ничего такого» на самом деле содержится добрая треть ответа на один извечный российский вопрос. Почему «наши люди» (вроде нормальные, белые, грязи не любящие) так легко пакостничают по-мелкому и по-крупному? Почему окурок летит мимо урны, на стене обязательно появляется трехбуквенная мантра или «хип-хоп», а телефонную трубку вырывают с корнем? И, главное, почему это делается походя и без особенного даже внимания, не говоря уже об усовещении и раскаянии?
Ответ таков: потому что во многих случаях это не осознается как проступок. Не осознается по разным причинам, но в том числе и потому, что «естественное чувство», заведующее у человека ощущением «хорошего» и «плохого», просто молчит. И отнюдь не по своей слабости или неспособности к суждению.
Дело в том, что «естественное чувство», различающее «хорошее» и «плохое», работает отнюдь не по УК. Оно, грубо говоря, сравнивает настоящее положение дел и то, которое наступит в результате предполагаемого действия. Сравнивает относительно. То есть останавливает человека, чтобы он не сделал хуже. Не «плохо» (это состояние), а именно хуже (это изменение).