Из кухни доносился мерный звук срывающихся с крана капель. Прислушался, но только перекликаются диспетчеры на близком Белорусском вокзале, внизу затявкали собаки, и снова только мерный стук капель.
На столе записка: «Не стала будить, ты спал, как мертвый. Машину уже подали к подъезду. Целую, Лена».
Однажды к клазомейцу Анаксагору, поглощенному беседой с друзьями, подошел какой-то человек и сообщил, что оба его сына умерли. Анаксагор спокойно сказал, что всегда знал, что породил смертных. Выходит, Анаксагор не просто знал, но и как-то сжился с этой мыслью, с этим чувством. Сжился, покорился ему! Но я… я не хочу покоряться! Я не хочу жить, зная, что умру!!!
На алгоритмах оделся, почистил зубы, позавтракал, вышел и нажал кнопку лифта, потом к троллейбусу, привычный щелчок компостера, протиснулся к хорошенькой молоденькой женщине, чьи молочные железы выпячены так, что невольно заденешь локтем, – привычная игра в общественном транспорте, легкий петтинг по дороге, она тоже может шаловливо и украдкой от других пассажиров пройтись кончиками пальцев у тебя по змейке на джинсах. Все едут с неподвижными лицами и глядя мимо друг друга, не стоит привлекать внимания, хотя кто-то ревниво и завистливо замечает, потом остановка, с сожалением выходишь, ощущая неудобство от скопления горячей крови в определенном месте.
Квартал до здания института, вахтер, лестницы, как дела, все в порядке, привет своим, надвигается распахнутая дверь, за ней привычный мир с привычными людьми, что просто живут, едят, размножаются, что-то делают, вот мой стол с кучей бумаг, стул, комп с погашенным экраном…
Ведомый теми же алгоритмами, я включал, настраивал, даже это все можно делать без участия разума, привычно, хотя вроде бы сложнейшие программы поставили пару месяцев назад, и я действовал, двигался, пальцы щелкали по клавиатуре, гонял мышкой и тыкал курсором в пиктограммы, открывал и передвигал виртуальные объекты, совмещал, достраивал, привычно пошарил в ящике стола и, не глядя, достал и распечатал коробочку с печеньем, похрустел…
Над ухом раздался мощный голос Вавилова, заставивший меня вздрогнуть:
– Черт, а они в самом деле выигрывают!
Я испуганно оглянулся.
– Что? Ты о чем?
Он ткнул пальцем в противоположную сторону. На столе у Маринки пробовали на ее компе новый TV-тюнер. На экране двигались цветные фигурки, что-то выкрикивали, вздымали кверху руки, подпрыгивали, бросались друг другу на шеи.
– Смотри! – сказал он с раздраженной завистью. – В прошлый раз они разыгрывали в лотерею пять пней и одну иномарку. Я думал, брехня, а они в самом деле вон вручают выигрыш!
Угрюмов пробурчал недоверчиво:
– Думаю, все равно брехня. Подстроили так, что получают свои.
Вавилов поколебался, сказал уже тише:
– Черт их разберет. Но, с другой стороны, деньги ж небольшие! Надо послать им всего червонец, а выиграть можно иномарку! «Мерс» или «бээмвэ»!.. Как ты, Егор? Попробуем поймать удачу за гриву? Или хотя бы за хвост?
Я вздрогнул, медленно выныривая в этот мир и еще не сообразив, отдаться ли разумоносителю, когда он будет отвечать за меня привычно и округло, или же вякнуть что-то самому.
– Что?
– Давай, – повторил он громко, как глухому, – сыграем. В телелотерею! Вдвоем. Больше. Шансов.
– На что?
– На выигрыш, чудило! Там не так уж много ответов. И все выбирают одинаковые. И мы с тобой выберем: ты – один, я – другой. Больше шансов.
Я поморщился, помотал головой.
– Извини, не играю.
Он покачал головой, оглядел меня как безнадежно больного.
– Да, ты совсем сдаешь. Пить уже перестал, курить – тоже! Только с бабами завязать – и можно в гроб.
А Угрюмов пробурчал:
– Пить – вредно, курить – противно, но умирать здоровым – обидно…
Какая, к черту, лотерея, мелькнула у меня обжигающая мысль. От страшной трезвости обдало холодом. На самом деле уже вытянул счастливейший билет, и это просто невероятный случай, что он достался мне. Даже по теории вероятностей. Только один счастливый билетик на триста пятьдесят миллионов! На котором было написано – жизнь. Все остальные – смерть, гибель. Да что там один из трехсот миллионов… Намного, намного больше. Один из многих миллиардов.
Когда-то существо, мой отец, копулируясь с моей матерью, выпустило за раз триста миллионов – как минимум! – на самом деле намного больше, сперматозоидов. Только один сумел внедриться в яйцеклетку, тут же захлопнул все двери и окна, укрепил стенки. Остальные, постучав лбами об отвердевшие стены, погибли. А тот, кому посчастливилось, развивался, рос и в конце концов развился настолько, что начал самостоятельную жизнь. А потом его оторвали от пуповины, он получил имя… Это был я.
Да, мой отец много лет едва ли не каждый день выбрызгивал по триста-пятьсот миллионов носителей жизни, но все погибали. У них не было даже шансов. И лишь только один раз им дали шанс. Я был в том счастливом забеге, где участвовали триста-четыреста миллионов участников. Если бы первым к яйцеклетке добежал другой, то меня бы не было. Никогда.
Так о какой еще лотерее может идти речь? Я уже выиграл такое, что все остальное – дым, пар, одинокий атом во Вселенной… А подумать только, меня могло не быть!.. Не быть! Как это – не быть?
Сначала я представил себе черноту космоса, но там все же плавали странные кольца, пятна, а это уже что-то, затем вообразил себя без рук, без ног, без тела… Труднее всего было вообразить себя без чувств, без мыслей…
И тут судорога черного ужаса подбросила меня со стула. Сердце колотилось как ошалелое, всхлипывало. В груди сипело, как старый насос. Весь организм судорожно доказывал, что он есть, что живет, что не умер. Смерть сама по себе не страшна – страшно то, что это уже навсегда. Холод проник во внутренности, начал подниматься ледяной волной. Я чувствовал себя сосудом, что заполняется черным отчаянием. В голове стучат молоточки, там жар, но никакой жар не остановит эту волну ледяного холода.
Это навсегда, шепнули мои губы. Это уже навсегда… Никогда мне было не быть… Ни кем быть, а вообще быть. Никогда… Я умру, исчезну навсегда….
Как издалека донесся встревоженный голос Угрюмова:
– Егор, что с тобой?
Я просипел:
– Ничо…
– Да на тебе хари нет!
– А где…
– Не знаю. Но хари нет, точно.
Сквозь мрак небытия проступили очертания комнаты. Столы, компы, существа с белыми лицами – все повернуты в мою сторону. Одно встало со словами:
– В самом деле, до чего же здесь душно!
Хлопнуло окно, по моему лицу мазнуло прохладной лапой свежего воздуха. Я сумел опуститься на стул, не промахнувшись, но руки дрожали, во мне жил черный ужас и страх перед состоянием, когда меня не было.