С экрана телевизора громогласно рассказывали о достижениях науки. Я взял еще теплую чашку в обе ладони, выцеживал, как верблюд, оттопыривая губы, остатки кофе, стараясь не прихватить черной кашицы. Наука – это реальнее. В прошлом искать может только идиот, откуда там ответы, а вот наука в самом деле что-то да может. Совсем недавно Эдисон изобрел фонограф, затем пошли патефоны, магнитофоны, видео, сейчас косяком прет цифровая запись, что исключает искажения, уже всерьез пошли разговоры о том, что человека тоже можно будет вскоре записать и передать, скажем, по модему. А то и вовсе по радиолучу. К примеру, из Москвы в Нью-Йорк. Правда, быстрее долететь на самолете, такая передача даже при ультраскорости может растянуться на пару недель, но если на другую планету?
Правда, это только на первый взгляд кажется, что это передача человека из точки А в точку Б. На самом же деле в точке А человек будет уничтожаться, в точке Б воспроизводиться. Для передачи файлов нет разницы, но здесь дело идет о человеке… Даже для общества нет разницы: жена и родные отец с матерью не заметят разницы между родным сыном и продублированным, но ведь убьют МЕНЯ, а передадут только копию! Что мне с того, что мать родная не отличит? Меня, НАСТОЯЩЕГО, уже не будет…
То же самое и в ответ на соблазнительную мысль хранить себя на сидюке. Понятно, о-о-очень большом. Но ведь будешь храниться не ты, а всего лишь твоя копия…
Позвонила Лена, на даче уже дозревают яблоки. Когда-то стараниями отца был неплохой сад, но болезни взяли свое, они с матерью стали редко покидать городскую квартиру, а при таком дачнике, как я, одни деревья засохли, другие замерзли, только две яблоньки выстояли, хоть и одичали: плоды измельчились, но Лена все равно радуется и гордится «своим» садом.
Я ушел в раздумья, а Лене ответил разумоноситель, я не особенно вслушивался, они говорили по довольно простому сценарию, когда все фразы и знаки препинания известны и выверены, а конец разговора приближается издалека, заметный, как Останкинская телебашня.
Потом были «пока» и «целую», гудки, щелчок опускаемой трубки. Я побрел на кухню, у меня это тоже даже не сценарий, а рефлекс: чуть что стопорится – надо смолоть кофе, заварить покрепче, в мозгу начинает проясняться уже от запаха… Иногда еще раньше, едва только представлю, как подношу к губам полную чашку.
Ветер ворвался через открытое окно, глянцевые листки календаря слегка шевельнулись. По комнате побежали солнечные блики. Это не тот календарь, который у меня был в детстве: крохотный, отрывной, толстенький такой, напечатанный на скверной бумаге. Теперь почти на том же месте висит огромный, блестящий, с яркими цветными картинками. Тоже отрывной, но уже по-другому: надо отрывать по месяцу. А можно не отрывать, а просто загибать листки, предусмотрено…
Эти календари покупаю уже лет пять. Или больше. Нет, все-таки пять… Первый купил в киоске на Кузнецком. Даже помню, это было осенью. Еще колебался, не рано ли, до Нового года три месяца с гаком. Я тогда был в коричневой куртке… Верно, в коричневой, как сейчас помню и тот киоск, и хмурую продавщицу, и мужика, что купил газету и авторучку с двумя запасными стержнями. У него была желтая кожа, родинка возле носа, а на подбородке красный прыщ с желтой головкой…
Все ярко, четко, словно на цветном фоте. Нет, в хорошем цветном кино, ведь помню каждое движение. А вот как покупал второй такой календарь, уже на год следующий, не помню. В магазине? Нет, не помню. Тоже в киоске?.. В голове как на поле стадиона после матча.
Неспешный холодок начал заползать в меня с неумолимостью наступления ночи. Или старости. Я еще не понял, что меня встревожило, но сердце уже тревожно сжалось. Я не помню, как я покупал календарь! Я не помню… Ничего не помню за тот год, когда купил тот, второй, календарь!…
Сердце уже колотилось бешено. Я рухнул на стул, обхватил голову. Ладони сдавили виски так, что череп затрещал подобно спелому арбузу. Я помню, как меня, годовалого карапуза, вывели на улицу. Я шатался при каждом шаге, меня поддерживали огромные теплые руки. Еще помню, как пошел в первый класс, как садился за парту, хорошо помню свою классную руководительницу, помню грозного директора… Но совершенно не помню себя во втором классе, третьем, четвертом!
Да что со мной? Был ли я? Существовал ли вообще в те периоды… календарные периоды, когда себя не могу вспомнить? Может быть, меня как-то изымали?.. Нет, календарно я как раз был, меня кто-то может вспомнить из других существ, которые не «я», но все равно жутко: если у меня нет воспоминаний с периода, скажем, десяти лет и до четырнадцати или же, к примеру, с совсем близких мне двадцати до двадцати четырех… то существовал ли я? Или же меня не было?
Если не могу вспомнить, то меня… фактически не было!.. Ведь я уже договорился с собой, что как только перестану что-либо помнить, то я как «я» исчезну. Значит, меня не было? Не существовало?
– Я мыслю, – сказал я вслух дрожащим голосом, – значит, существую… Может быть, квантообразно. Дискретно. Может быть, одновременно с этой вселенной существует еще одна… которая возникает в какие-то промежутки времени вместо этой. Наша исчезает, а та появляется. Затем та исчезает, а наша возникает. А мы ничего не замечаем!.. Две вселенные в одном потоке времени… Нет, чушь, но страшная чушь…
Нерешительно звякнуло, затем звонок задребезжал так робко и пугливо, что я уже знал, кто на том конце провода. В трубке слышалось тяжелое дыхание, наконец неуверенный голос:
– Здравствуй, Егор…
– Здравствуй, отец, – ответил я. – Как здоровье? Как там мама?
– Вчера было обследование, – сообщил он торопливо. – Томография, компьютерный анализ мозга… Еще что-то, не запомнил. Говорят, начинает восстанавливаться. Я как раз сегодня собираюсь навестить…
– Я с тобой, – ответил я непроизвольно.
– Правда? – спросил он с недоверием.
– Точно, – пообещал я. – Жди, я за тобой заеду.
Положил трубку, сам не понимая, почему у меня вырвалось такое. С родителями я ссорился с детства. Но ссорятся многие, однако при нынешней рождаемости потомственные москвичи в лучшем положении: со стороны дедушек и бабушек остаются квартиры. Мне досталась неплохая квартира, сам бы на такую ни в жисть не заработал, переехал сразу же по достижении паспортного возраста, с родителями почти не общался, обиды еще свежи, раны кровоточат, себя воспитывайте, без вас проживу…
И жил, почти не общаясь, разве что холодновато-отчужденно. За все время лишь однажды посетил мать в больнице: на службе заели упреками, да вот побывал с отцом на кладбище.
Отец уже ждал меня у подъезда своего дома. Еще больше сгорбившийся, с унылым вытянутым лицом. В руке старая авоська, полузабытое в век пластиковых пакетов приспособление для переноски продуктов. Из крупных ячеек выглядывают румяные бока сочных яблок.
Я вскинул брови, он сказал виновато: