Прости, дорогая Полина. Я знаю, что у тебя самой тяжело на сердце, но больше мне не с кем поделиться своими переживаниями. Надеюсь, эта черная полоса когда-нибудь закончится.
Любящая тебя, Марго.
Дорогая моя Полина, стоит ли говорить, как я обрадовалась твоему письму и словам поддержки! Я и сама знаю, что нужно быть стойкой к любым невзгодам жизни. Так нас воспитывали, и это правильно.
Мы с тобой вышли из бедных семей. Наши родители так и не смогли выбиться из жестокой нужды, и мы должны быть им благодарны хотя бы за то, что они дали нам образование, позволяющее зарабатывать на жизнь. Я решила не только заниматься с барышнями Протасовыми и Алешенькой, но давать уроки фортепиано и французского всем желающим. У меня появилась возможность не зависеть полностью от жалованья, которое господа не в состоянии платить мне сейчас. Бросить же их в такие трудные дни мне не только жалко, но и совестно.
Они всегда были добры ко мне и щедры, не кичились своей знатностью и дворянством, относились как к равной. Да ведь ты и сама это знаешь. Мы чувствовали себя в этих русских семьях, как свои, – обедали за одним столом, ездили на прогулки, принимали гостей, веселились, выслушивали исповеди и вытирали их слезы, сочувствовали им, радовались вместе с ними, а теперь вот вместе с ними горюем. Они заменили нам нашу собственную семью, которой мы никогда по-настоящему не имели, и стали частью нашей жизни. Причем далеко не худшей ее частью.
Помнишь, Полина, как мы с тобой радовались, что нашей неустроенности и сиротству пришел конец, что наступила спокойная, размеренная, обеспеченная жизнь? И мы, к тому же, сможем хоть изредка, но видеться и переписываться. Это было очень важно для нас в чужой стране. Это остается важным для меня и сейчас. Мой круг знакомых всегда был очень ограничен, а теперь он еще больше сузился. Так что кроме тебя, мой друг, мне не к кому обратиться с моими мыслями, не с кем обсудить происходящие события.
В очередной раз описываю тебе нашу жизнь и то, что она нам преподносит.
Несколько дней назад две горничных явились к барыне и потребовали расчета. Вообрази себе, дорогая, – они заявили, что по дому бродят привидения, что они до смерти боятся и ни за что не останутся.
– Какой вздор! Если вы придумали это, чтобы досадить мне, то способ не самый удачный.
Барыня была вне себя от возмущения.
– Нет, ты подумай, Марго, – жаловалась она мне за ужином, – эти чумички выдумали какие-то привидения! Они меня на всю Москву ославят. Заявили, что боятся ходить по дому. Как тебе это нравится? Ты когда-нибудь слышала такое от прислуги?
От прислуги я такого не слышала, потому что у меня никогда не было прислуги. Но о привидениях я читала. Особенно часто они появляются в огромных и мрачных средневековых замках, бродят там по темным каменным коридорам, звенят цепями…
– Какими цепями? Бог с тобой, Марго! Тоже мне нашла средневековый замок! Да этому дому и ста лет нету! Откуда тут привидениям взяться? Я ничего такого не видела.
– Погодите, матушка Елизавета Андреевна, – вмешалась Порфирьевна, которая как раз принесла свою знаменитую запеченную рыбу со сметаной и грибами, – я тоже видела.
Барыня так и застыла с открытым ртом и недонесенной до него ложкой с омлетом. Она не сразу пришла в себя. От Порфирьевны такого предательства она никак не ожидала.
– Что ж ты, дорогуша, могла такое видеть? И где? Уж не после ли чарочки «зверобоевки»?
Порфирьевна обиделась. Она действительно любила на ночь выпить водочки, настоянной на лимонных корках или на травах, по части приготовления которой была великая мастерица, – уже после того, как все откушают, посуда, вымытая и начищенная, сверкает и сушится над плитой, и наступает в доме тишина и покой после шумного, полного забот и суеты, дня. Это она считала делом необходимым «для сугреву и сна крепкого», и с пьянством никогда не связывала.
– Что вы, барыня, голубушка, такое говорите! Когда это Порфирьевна была пьяная? Да еще, чтобы черти привиделись? По этой части у вас Степан промышляет. Ни свет, ни заря глаза залиты! И как только молодой барин его терпит!..
Степан, дорогая Полина, – это слуга Николая, который действительно почти все время в подпитии, как, впрочем, и его хозяин последнее время.
Барыню, однако, эти объяснения не успокоили, и она потребовала, чтобы Порфирьевна немедленно рассказала все, что она видела и слышала.
– Так ить, что было-то? Спустилась я вчерась за продуктами вниз, в кладовку. Степана хотела попросить, а он уже пьяный, – еще побьет чего, или уронит. Пошла сама. Там темно, а я свечу запамятовала взять с собою. Дак и зачем она мне? Я все там с закрытыми глазами могу найтить. Где лук, где колбасы, где яйцы, где вино – все ведомо. Ну и набираю в корзину-то, сало, окорок, то да се… Вдруг слышу, шаги по сходам, по лестнице то есть. Скрип… скрип…Гляжу – тень какая-то скользит, глаза ить у меня уже к темноте привыкли. Степан, говорю, ты?.. Никто не отозвался. Ах, думаю, непутевый, закуски решился стянуть! И то, водка жжет нутро-то, поесть требует. Ну, думаю, я тебе покажу, окаянный, как хозяйское добро переводить! Корзину поставила, и за ним. А он так споро-споро между мешками, ящиками, вглубь, в темноту-то – шасть!.. И нету. Дверь, видать, сама собой закрылась, или Степка-злодей ее нарочно прикрыл, чтоб, значит, в темноте орудовать… Не видно ни зги… Ладно, думаю, уж я задам тебе! Подхватила я тут корзину – и наверх. Дверь закрыла на замок, а ключи завсегда я себе на шею вешаю. Да вы, барыня, знаете, что я с ними даже ночью не расстаюсь. Теперича-то особенно. Продукты у нас все наперечет. Я за них отвечаю перед господами.
– Так это Степан у нас в привидения записался? – Елизавета Андреевна вздохнула с облегчением и принялась за омлет. Такое объяснение ее вполне устроило.
– В том то и дело, что не Степан!
Барыня начала уже резать рыбу большим позолоченным ножом. На блюдо потек ароматный густой сок. Она положила нож на блюдо и с мученическим, обреченным видом подняла глаза на кухарку.
– Ты хочешь меня вывести из терпения, Порфирьевна! Говори же, что дальше!
– А дальше, – Порфирьевна сложила руки и спрятала их под фартук. Она всегда так делала, когда волновалась. – Побегла я за Макаркой, садовником. Он как раз кусты обкапывал, прямиком под окнами, за домом. Идем, говорю, со мною, злодея ловить. Он лопату взял, и пошли мы. Я свечу толстую прихватила, чтоб, значит, при свете Степку быстрее уличить. Открываю дверь, спускаемся. Все вокруг обыскали – нет никого. Так мне отчего-то жутко стало… Аж волосы на голове все дыбом поднялись. Гляжу – Макарка-то побелел весь, и зубы у него застучали. Вдруг он, ни слова не говоря, бросился вверх по лестнице, – и был таков. Ну, а я закрыла все, и ушла. Иду за дом, Макаркину лопату несу: он ее с перепугу в кладовке бросил. А навстречу мне Степан. Наше вам, Порфирьевна, – говорит, – с кисточкой! Это он так непотребно здоровается. Научился у господ, что с молодым барином Николаем Алексеевичем якшаются. У меня прямо язык присох, силюсь сказать ему, чего он заслуживает, да не могу никак рта раскрыть.